КАК ТОЧИЛСЯ МЕЧ НА КРУГОВОЙ ОБМАН

Журнал "Посев" №5
2006
Светлана Шешунова

О первой русской экранизации Солженицына уже немало сказано и написано. Однако событие это (а демонстрация многосерийного фильма "В круге первом", безусловно, стала событием) заслуживает того, чтобы к нему возвращаться. ...

"В численном интегрировании дифференциальных уравнений безмятежно прошла бы жизнь Нержина, если бы родился он не в России и не именно в те годы, когда только что убили и вынесли в Мировое Ничто чье-то большое дорогое тело. Но еще было теплое то место, где оно лежало. И, никем никогда на него не возложенное, Нержин принял на себя бремя: по этим еще не улетевшим частицам тепла воскресить мертвеца и показать его всем, каким он был; и разуверить, каким он не был."


В фильме эти слова не звучат, но мы видим, как герой несет избранное бремя: в любую свободную минуту что-то пишет в блокноте, тайно ведет свою летопись... При этом финальные титры прямо ставят знак равенства между персонажем и его создателем: сообщается, что Глеб Нержин вернулся из лагерей, получил Нобелевскую премию по литературе, был выслан из страны, написал давно задуманную книгу о русской революции... Этот заключительный аккорд делает фильм прежде всего историей молодости самого Солженицына, первой страницей его экранной биографии. Первой, но, думается, не последней: эта судьба сама по себе кажется мастерским произведением, и рука высшего Художника в ней настолько заметна, что неизбежно еще найдутся желающие пересказать ее языком человеческого искусства.

Ощущение полного единства писателя и его героя задает уже тот эпизод первой серии, которого не было в романе: Симочка находит в бумагах Нержина только что написанное им стихотворение "Вечерний снег". Эти строки, которые потом с любовью шепчет девушка, действительно были сочинены Солженицыным в декабре 1949 г. (время действия "Круга"). ...

Естественно, фильм – самостоятельное произведение, уже иной художественный мир. Среди тех деталей, которых не было в романе, и которые оставили сильное впечатление, – светлое лицо Веры Егоровой, с улыбкой поднятое к красоте зимнего леса за минуту до того, как ее жизнь будет непоправимо сломана; косточка от маслины, которую торжествующий Сологдин, спускаясь по лестнице, выплевывает на стол дежурному охраннику; замедленное рукопожатие Нержина и Ройтмана перед отправкой на этап...

И столь же естественно, что в фильм не вошло многое из того, что для романа было важным. Так, для понимания предыстории звонка Володина была значима глава "На просторе". "Обширный", "объемный", "сияющий простор" открывался в ней Иннокентию и Кларе как пространство истинной, до сих пор неведомой им России. На протяжении всего четырех страниц Солженицын употребляет слово простор одиннадцать раз (в последнем случае – даже с прописной буквы), обозначая им не только свободу и раздолье, но и красоту, гармонию, бесконечность Божьего мира. Для Володина, человека из советской элиты, этот светлый Простор становится обретением Родины: "Так это – Россия? Вот это и есть – Россия? – счастливо спрашивал Иннокентий". Глава "На просторе" – незримый рубеж в судьбе этого персонажа: своими глазами он увидел разящий контраст между Простором и вымирающей посреди него колхозной деревней, над которой висит плакат "Вперед, к победе коммунизма". Растерзанность, искромсанность, оскверненность родной земли убеждает Иннокентия, что подлинная Россия и государство СССР – не только не тождественные, но и противостоящие друг другу феномены. Рост военной мощи государства не помогает сбережению народа, а лишь укрепляет позиции его губителей. Потому и рождаются у советского дипломата мысли об атомной бомбе: "А зачем она – Родине? Зачем она – деревне Рождество? Той подслеповатой карлице? той старухе с задушенным цыпленком? тому залатанному одноногому мужику?"

В фильме Володин не видит ни русского Простора, ни бедственного положения безответных крестьян. Его самоубийственный поступок зреет в глубине сугубо частного, домашнего мира: разговор Иннокентия с дядюшкой и его воспоминание о матери показаны так, что создается впечатление уютного, закрытого, почти идиллического пространства (теплый солнечный свет, пчелы над ульями...). Но простора здесь нет, горизонт все время закрыт.

Образ России создается у Панфилова иными средствами. В начале каждой серии мы видим высокое синее небо над Марфинской шарашкой, потом сияющий чистый снег вокруг нее ("мороз и солнце, день чудесный"), по которому идут тюремные охранники с овчаркой, а потом под звуки песни летит, застилая все собою, русская метель...

Эти песни послевоенной поры, в большинстве своем давно забытые – одна из находок режиссера, позволяющих замечательно передать дух эпохи. При этом у зрителя остается свобода по-своему соотносить содержание песен с происходящим на экране. Так, по моему ощущению, припев "Всегда краснофлотцы / Готовы бороться / За честь и за славу свою" бросает иронический отсвет на тот эпизод, где Абакумов разносит подчиненных. Перед главой МГБ стоят пусть и не краснофлотцы, но все же советские офицеры – в мундирах и генеральских погонах. При этом Абакумов тыкает им, называет "суками", ударом кулака разбивает Яконову нос – а те лишь покорно смотрят и мечтают загладить вину. Таково, оказывается, советское понятие об офицерской чести.

Между тем в массовом сознании все более укореняется мысль о том, что Советская (Красная) армия после возвращения погон и офицерских званий стала чуть ли не продолжением Русской Императорской армии (а иные мифотворцы объявляют ее даже христианской). Послевоенные годы все чаще объявляются торжеством русской государственности; вот уже и новые памятники Сталину воздвигаются – по просьбам "благодарного населения"...

Фильм "В круге первом" вышел на экран через четыре дня после того, как официальные представители России в ПАСЕ дружно выразили возмущение резолюцией, осудившей коммунизм и объявившей русский народ его жертвой. Объединенная Европа хотя бы восемьдесят лет спустя, но признала, что "пострадавшие от коммунистических режимов" (то-есть многие миллионы крестьян, священников, рабочих, офицеров, ученых...) "заслуживают симпатии, понимания и признания их мук". Официальные круги РФ присоединиться к этому признанию отказались. И как раз в эти дни "Круг" поставил зрителей перед неизбежностью выбора: либо преступно правление коммунистов, либо преступны осужденные им Нержин, Спиридон, Герасимович, Бобынин, Руська... Обойти эту дилемму, признать правыми и тех, и других решительно невозможно. При этом нельзя сказать, что писатель (как и режиссер) отказывает всем, кто служит преступной власти, в понимании и сочувствии. И Яконов, и Ройтман показаны вполне симпатичными, но постольку, поскольку их натура противоречит исполняемой ими социальной роли: оба готовы сочувствовать скорее заключенным, чем собственным начальникам (в тех пределах, в которых это не угрожает им самим).

Ныне признание правды уже не требует ни мужества, ни риска. Но отравленные десятилетия приносят теперь ядовитый плод: то время лжи и страха, которое показано в "Круге", наши современники уже свободно, без всякого принуждения восхваляют как "славное прошлое", которым "следует гордиться". Да и полно, возможно ли отторжение болезни, которая проникла во все клетки народного организма и убила (по крайней мере, у большинства населения) историческую память?

Почти в строгом центре романа "В круге первом", а точнее – в финале 52-й главы (всего их 96) неожиданно звучат слова Щагова: "Выпьем – за воскресение мертвых!" Солженицын графически выделяет их разрядкой, тем самым усиливая их значимость, и выносит в оглавление – в качестве названия всей главы. Обращенные к жене Глеба Нержина, они становятся в тексте "Круга" отзвуком его мечты "воскресить мертвеца", то-есть историческую Россию, восстановлением правды о ней. Так в роман, действие которого разыгрывается в Рождество (по юлианскому стилю), входит тема Пасхи – праздника воскресения. Сохранены эти слова и в фильме. Здесь они тоже звучат точно в середине сериала, становясь тем самым средоточием всей композиции. "...Капитан Щагов не думал о том, что таится за его скромным тостом. Писатель, прошедший путем своего любимого героя, – думал. Он знал, что душа человека, России, человечества, одаренного почти две тысячи лет назад Благодатью, не может пребывать в смерти. Как знал Гоголь, завершивший первый том "Мертвых душ" словами надежды и восторга. Как знал Достоевский, завершивший "Братьев Карамазовых" клятвой мальчиков над могилой Илюшечки. Как знал Пастернак, завершивший "Доктора Живаго" стихами о воскресшем Христе."

Об этом неуничтожимом уповании напомнил и новый фильм Глеба Панфилова.