НИКОГО-ТО ВЫ, КНЯЗЬ, НЕ ЛЮБИЛИ

e-mironov.narod.ru
Ольга Конфедерат

Новое прочтение "Идиота" Ф.М. Достоевского накануне трехсотлетнего юбилея Санкт-Петербурга нельзя было не заметить. Фильм В. Бортко в качестве "главной премьеры сезона" замечателен уже тем, что теоретически был доступен всем россиянам независимо от места жительства и финансовых возможностей.

Реально же "Идиота" увидели далеко не все. Но, думаю, Бортко и не планировал сделать свой фильм массово популярным. Иначе он ограничился бы первыми четырьмя сериями, вместившими самый "горячий" материал романа, не раз уже использованный постановщиками "Идиота" от Карла Фрелиха ("Идиот" 1921 года с Астой Нильсен в главной женской роли) до Анджея Вайды ("Настасья Филипповна" 2002 года, где героиню сыграл актер театра кабуки). Любовь и расчет, порок и жертвенность, безумная страсть, сто тысяч, брошенные в пламя, расстроенные свадьбы, нож – какой прекрасный мелодраматический букет!

Но вместо того, чтобы убить героиню в четвертой серии, как ожидалось, Бортко снял еще пять невразумительных и необязательных эпизодов, смотреть которые было порой истинным мучением.

В смысле драматического эффекта эпизоды эти варьировали все ту же сцену с китайской вазой. Помните – девятая серия: стояла ваза, которой по сюжету суждено было быть разбитой, а Лев Николаевич Мышкин с жаром толковал об истинном христианстве. Он разводил руками, взлетал голосом до патетических высот и падал до шепота, ему умно возражали... И, не разбирая почти ни слова, внутренне корчась от нетерпения, зритель ждал, когда же наконец эта ваза грохнется на пол. Такова уж логика и магия визуального образа. Читателю легче: между "ваза стояла" и "ваза упала" в романе пролегает только текст, и ничего не остается, как, упустив из виду китайскую поделку, читать, вдумываться, соглашаться с князем или соболезновать его святому неразумию. У Бортко же – кино, и ваза доминирует в кадре с неоспоримостью всякой реальной вещи. Слова бессильны соперничать с ней в борьбе за зрительское внимание.

Скандальная сцена эта разыгралась почти под занавес, но и предыдущие три-четыре эпизода было то же: необязательность разговоров о благородстве, чести, прощении, страдании, любви, совести, в то время как зритель всей душой жаждал события. Персонажи переходили с веранды в комнаты, оттуда – на садовую скамейку и опять на веранду. Порой становилось хорошо и трогательно – когда говорить принималась прекрасная Инна Чурикова (генеральша Епанчина). Иногда зрительское нетерпение удовлетворялось анекдотцем в привычном исполнении Владимира Ильина (Лебедев) или Алексея Петренко (генерал Иволгин). Чаще же доходило до степени раздражения – когда инициатива переходила к псевдодемоническому А. Лазареву (Ганя Иволгин), никакой М. Киселевой (Варвара) или Е. Семенову, играющему чахоточного Ипполита с поразительным незнанием болезни и бедности.

Какого события мы ждали? Уж конечно, не убийства Настасьи Филипповны. Чему быть, того не миновать, да и Лидия Вележева в роли страдающей грешницы не вызывала сочувствия. Увез ее Рогожин, привез ее Рогожин – все едино: присутствие равно отсутствию. Сойдется, бывало, роковой любовный треугольник вместе: страсти кипят, Рогожин-Машков играет Настасью Филипповну, Мышкин-Миронов играет Настасью Филипповну (по золотому театральному правилу короля и свиты) – и только Вележева просто сидит и старается бурно дышать.

Нет, была в фильме загадка куда притягательней, Достоевским загаданная, а Мироновым воплощенная далеко за пределами собственной актерской органичности. Лицо Миронова-Мышкина – вот загадка. При всем своем особенном таланте Миронов еще никогда не был на экране таким... обнаженным, что ли, лишенным защитного слоя, который обычно возникает между актером и персонажем, обеспеченный технологией сценария и приемами актерского ремесла. Даже в "Любви", даже в "Мусульманине" и "Превращении" Миронов играл. Здесь – нечто иное. И то: как сыграешь человека, от природы не способного играть, составляя с окружающими приятный консонанс? Как объяснить эту невозможную в обществе простоту? Юрий Яковлев в фильме Пырьева предлагал как вариант "простоту ребенка", сияющего, доверчивого, блаженно-доброго. Масаюки Мори у Куросавы играл человека, стоявшего под расстрелом, успевшего за минуту до смерти проститься со всем земным и отстранить его от себя. Он чудом остался жив, но к земному уже не вернулся. Среди самого располагающего уюта его мучает все тот же предсмертный озноб.

Что было с Мышкиным-Мироновым, я не знаю. Это точно не смерть и не детское умиление. Что-то иное, страшнее смерти и беззащитнее невинности.

Поймите же мое раздражение, когда, открыв мне бездну во впечатляющей первой серии, Бортко и Миронов далее сделали вид, что вовсе это не откровение, а так – сквозняком потянуло. Надел князь хорошие белые брюки и шляпу, стал ездить в Павловск, немножко влюбился, всех благодарил, давал деньги взаймы без отдачи, встревал в беседы и робел женитьбы. А лицо оставалось все тем же – необъяснимым. И только когда упала наконец китайская ваза и князь посреди светского приема забился в эпилептическом припадке, ответ забрезжил.

Эпилепсия не причина. Как не потерять контроль над телом и сознанием, когда ничего, совершенно ничего не понимаешь в окружающем? Знаешь одно: все не то, не так, как грезилось в Швейцарии, когда лицезрел аккуратные горные вершины и по-христиански жалел смиренных падших пейзанок.

Идиот, как и было в сердцах сказано самим Достоевским. Эталон русского прекраснодушного юродства, выдержанного в кондиционированном воздухе чужой европейской культуры. С чем он прибыл в Россию, что мог понимать и мерить там, где изначально нет ни меры, ни порядка, где любовь принимает форму мучительства, вера – кощунства, гордость – самоуничижения, забота смешана с тиранством, а падшего попробуй пожалей – сам наплачешься. Пять вечеров подряд я была уверена, что Бортко изводит зрителя бессмысленностью происходящего на экране. Оказалось: это недоумение князя восходит до критического состояния. И взорвалось.

Не пострадал только зритель: финальная серия фильма стала столь же мощной, как первая. Загадка была чарующей, отгадка простой: ничей князь Мышкин, между Россией и Европой потерявшийся, ни Аглаю, ни Настасью не любивший, ни с кем не связанный ни грехом, ни стыдом, ни радостью. Отсюда и запредельная нагота лица и взгляда. Не его вина. В распадающейся культуре, когда дистанции меж людьми увеличиваются катастрофически, раскольниковы и мышкины являются сотнями. Правда, не у каждого достанет души, чтобы страдать, безумствовать и каяться, как это делает Мышкин Евгения Миронова в финальной сцене фильма.