О новой экранизации романа "Идиот" было известно давно, и ждали ее почти год. Не могу сказать, что для меня это было время радостных предвкушений – скорее, месяцы тяжелых ожиданий и дурных предчувствий. После всего, что масскульт проделал с русской литературой вообще и с Достоевским в частности, слабо верилось в добрые намерения – чьи бы то ни было. И я гадала: до какой крутоты киношного стеба и эстрадно-циркового глумления захотят допрыгнуть наши звезды, если от них того потребуют? Ведь в наше лихое время, когда "начальство ушло" (В. Розанов), все можно и все позволено.

Жажда надругательства над высоким – это в большой степени личная месть миру за собственное пигмейство. Блудливое кощунство и святотатство, вороватая готовность опустить небо на землю – это не только страх прослыть ретроградным занудой, но прежде всего органическая неспособность увидеть это небо в алмазах. Хищное использование известного литературного сюжета почти всегда маскирует нигилизм иждивенца и его пузырящуюся самодовольную пустоту. Характерно, однако, что сами иждивенцы безошибочно чуют, где намазано маслом, и точно знают, что, например, Достоевский – это всемирно известная марка ("брэнд", как говорят они). Так почему ж, к примеру, не зазвать на роль князя Мышкина убогого дурачка из дурдома, не подсадить его к быку-Рогожину в вечный "мерс" и не устроить "реальное шоу" на троих вместе с инфернальной путаной Филипповной? И будет еще одна серия дурной бесконечности, мутной пены и желтого пиара. "Пакостники", – смачно называла таких "интерпретаторов" русской классики замечательная художница А.Н. Корсакова, иллюстратор романов Достоевского.

Между тем канун показа сопровождался многочисленными анонсами, беспрецедентным почтовым приглашением (кинооткрытка в конверте) на десять дней припасть к телевизору; о грядущей премьере не давали забыть ни развешанные по всему городу портреты героя, ни повсеместные интервью с актерами. Все это не прибавляло оптимизма: казалось, мощная раскрутка киноромана призвана что-то закамуфлировать, быть может, бессмысленно урезанные монологи героев, или вымученную стервозность героинь, или галопирующий темп, не говоря уже о рекламном мусоре, которым непременно будут перебиты волшебные сцены одного из самых таинственных достоевских сочинений.

И вот – мгновенное (взяли-таки быка за рога!), крутое начало: "Я хочу объявить вам, Настасья Филипповна, о невыносимом ужасе моего положения..." Как, почему отменили поезд Петербургско-Варшавской железной дороги, который должен был на всех парах подойти к Петербургу в среду утром 27 ноября, в промозглую оттепель? Почему вместо вагона третьего класса и его поименно известных пассажиров явилась респектабельная гостиная, а в ней совсем другие гости? Вострый Афанасий Иванович Тоцкий (сознание мучительно сопротивляется: это же Андрей Смирнов, недавний безумный Бунин!), уклончивый и ускользающий генерал Епанчин (и сюда проник лицедей Басилашвили!), угрюмо-зловещая Настасья Филипповна (Бог мой, Вележева, героиня мыльной "Воровки"!)...

Тяжелая ревность читателя-педанта ко всякому иному, нежели свое, прочтению, болезненное недоверие читателя-исследователя к любому экранному посягательству, скованность сердца, которое боится поверить в возможность киночуда, – все это и в самом деле было ДО фильма. Но с первых же его кадров (сначала черно-белых, лишь с малым намеком на цвет), с первых тактов тревожной и, казалось, знакомой музыки уже хотелось защитить и отстоять всех, кто ТАК прочел и ТАК прожил этот мучительный роман.

Ибо невозможное чудо произошло фактически сразу.

...Князь Лев Николаевич появился на экране как бы немного издали, с маленьким клетчатым узелком, иззябший в своем заграничном плаще и худых штиблетах, неказистый, как его житейские обстоятельства, и с первой минуты занозой вошел в душу. Да, это, несомненно, был ОН. Его лицо, тонкое, сухое и бесцветное; его тихий, пристальный взгляд; его глуховатый голос, его удивительная готовность вступить в разговор со всяким, без различия, собеседником; его немыслимая способность не обижаться на обидчика. И когда в передней господского дома с места в карьер он, как равному, стал рассказывать обомлевшему прислужнику про смертную казнь, да так, что, в нарушение заведенных правил, тот милостиво разрешил гостю курить в каморке под лестницей, стало понятно, насколько заслуживает ТАКОЙ Мышкин вещих слов красавицы Аглаи Епанчиной: "Здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех?.. Зачем в вас гордости нет?"

К тому моменту, когда князь, перекуривая в закутке, вспоминал тот самый поезд, который только что прибыл в Петербург, и своих случайных знакомцев – насмерть влюбленного богача с огненными глазами и его плутоватого соседа-всезнайку, – было уже не страшно за роман, не больно за его автора, не стыдно за прекрасных актеров и режиссера. Оставалось жадно ловить каждый кадр, радостно ждать следующего вечера и следующего утра, чтобы радость эту удвоить.

Прочесть роман "Идиот" – это значит понять, кто такой князь Мышкин и зачем он прибыл из Швейцарии в Россию. Это значит ответить на вопрос: почему тот, кто и в самом деле честнее, благороднее, лучше, добрее, умнее всех, не смог помочь тем, кому это было так необходимо, или хотя бы только той одной, гордой и поруганной, что в него поверила? Это значит задуматься, почему автор романа, замыслив образ "положительно прекрасного человека", наделил его не силой (ведь и Аглая не скажет про Мышкина: "сильнее всех") и не волей, а только простодушием, целомудрием, кротостью, детской добротой. Это, наконец, попытка объяснить самому себе, почему идеального героя и вполне прекрасного человека Достоевский увидел в больном, с судорогами и припадками, молодом человеке без образования и талантов (если не считать, конечно, талант каллиграфа). И почему автор, бесконечно любя свой трудный замысел ("труднее этого нет ничего на свете"), так боялся его испортить? А взявшись, наконец, за перо, почувствовал, будто "рискнул, как на рулетке"?

Но потом нельзя будет укрыться и от следующего витка вопросов, еще менее разрешимых. Ибо как же надо понимать дерзновенный замысел Достоевского в свете его собственных слов: "На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо"? Что же в таком случае означают настойчивые черновые записи Достоевского про своего героя-идиота: "Князь Христос"? Ведь если Мышкин, христоподобный герой, попав в мир раскаленных эгоистических страстей, был призван восстановить хоть одну исстрадавшуюся душу и возродить поруганную красоту, но сделать этого не сумел, значит, под удар поставлена сама идея христианской любви. Ибо чего стоит любовь-жалость, которой он любит Настасью Филипповну, если такая любовь губит и его, и ее?

Мне кажется, Евгений Миронов в режиссерском решении Геннадия Бортко всем сердцем чувствует этот трагический круг. Он не играет Мышкина, а существует как Мышкин. Он живет в этом образе и в этом мире так органично, что все люди вокруг него с первой минуты знакомства не сомневаются: он реально, в высшем смысле, прикоснулся к их жизни – и везде оставил неизгладимый след. В каждом, с кем он сталкивается, он пробуждает – хоть на мгновение – лучшие качества, высокие чувства, благородные порывы, и люди, погрязшие в злобе и вражде, чудесным образом очеловечиваются. Пусть это длится всего лишь минуту, но в эту драгоценную минуту очеловечившийся человек успевает опомниться – и ощутить Князя Христа в своем сердце.

Недаром в одно мгновение совершилась перемена в лице генерала Епанчина: своей ласковой незлобивостью князь покорил сердце даже непробиваемого Ивана Федоровича. Недаром столь достоверны обжигающие, угольные глаза фантастически красивой Настасьи Филипповны, когда она при первой же встрече дважды вспомнила, что где-то видела лицо князя. Недаром волшебно преображается страстное, искаженное мучительной гримасой лицо Парфена Рогожина (Владимир Машков), когда он неотступно следит за своим смертельным соперником: все же в этих огненных глазах лютая ненависть то и дело уступает место братской любви и надежде на счастье. Недаром так трепетно и взволнованно живет весь фильм Лизавета Прокофьевна Епанчина (Инна Чурикова): она-то уж безошибочно опознает в последнем из рода Мышкиных своего. Недаром так вдохновенно кается Лебедев (Владимир Ильин): даже и такого насмешливого до гениальности философа-плута, как он, не могут не покорить смирение, искренность и сердечная деликатность князя.

И пусть слаб, беспомощен, неизлечимо болен князь Мышкин, пусть бессильна его доброта, все равно есть надежда, что между поколениями, от своего к своему, протянется цепь, по которой будут переданы заветы любви и братства и не умрет великая мысль. Может быть, потому Достоевскому удался его бессмертный роман, пронзив сердце поколениям читателей, что князь Мышкин, вызывающий бесконечное сочувствие и сострадание, все же далек от недостижимо сияющего идеала. Как писал сам Достоевский о любимом Дон Кихоте: "Он прекрасен потому, что в то же время и смешон".

Может быть, потому и удалась киноверсия романа, что христианская миссия князя Мышкина здесь показана во всей ее трагичности, ибо трагично добро в мире, лежащем во зле. Может быть, потому и удалась актеру его невозможно сложная роль, что он чувствует слабость своего героя, который так и не смог стать сильнее страданий: его Мышкин – это мощнейший магнит, к которому примагничивается чужая боль, и он заражается ею, как смертельной болезнью. Он надеялся, что сможет рассеять мрак этого мира, обуздать хаос, прогнать демонов зла и небытия. Он мечтал, чтобы родные люди ясно читали в сердцах друг друга, чтобы не было сомнений в любви и отречений в дружбе, чтобы Каинова печать не коснулась крестового брата Парфена Рогожина. Но беспощадный мир капризных, себялюбивых до сумасшествия людей, знающих только всеразрушающую ревность, ломает и выталкивает на обочину ужаса самого прекрасного, самого хрупкого своего гостя, ибо смешной гость был из миров иных...

От серии к серии лицо князя Мышкина теряло безмятежность; странные тени ложились на щеки, у самых подглазий, и вряд ли это было заслугой гримера... От серии к серии набирали силу и мощь главные персонажи трагедии, и казалось, что это магия жизни, а не магия игры. Сцена с хлыстом – и, как меч карающий, глаза Настасьи Филипповны. Это ее невероятное "Ты счастлив?", обращенное к князю. И дьявольская реплика Рогожина: "Еще бы ты сказал: "да"". Монолог Мышкина у вазы – и глаза Аглаи. Гениальные фантазии генерала Иволгина с гениальным Алексеем Петренко. Сильнейший, глубочайший финал во всей его запредельной кромешности. И последняя улыбка несчастного, беспамятного швейцарского пациента...

Как всякое сильное впечатление, киноповествование о Мышкине требовало от зрителя и немалого смирения. Трудно, однако, смириться с тем нерадостным обстоятельством, что за последние годы актеры "Идиота" (высший свет кинематографии, как их представляли в анонсах) так много были заняты в дешевой и бросовой чепухе. Но приходится признать верным расчет продюсеров на звездный актерский состав: отвыкший от серьезных экранизаций и приученный к телемылу зритель, благодаря узнаваемым и любимым артистам, обязательно прильнет к Большому Кино.

О романе "Идиот" и его героях написано множество работ, иные из них похожи на приговор инквизиции. Теперь появятся и кинорецензии с подробным перечнем неточностей, небрежностей и несообразностей. Не удастся избежать воя и визга бульварных листков, их ритуальных плевков и пинков. Но ничто и никто уже не сможет отменить факт грандиозного зрительского успеха экранизации. "Русская серия" (так называется фильм в телепрограммах) о князе Мышкине вышла на втором, государственном канале и показана в лучшее, самое удобное для массового телезрителя время. Мне, болельщику Достоевского, хочется видеть в этом факте, помимо творческого дерзновения режиссера В. Бортко, высокого вдохновения актеров и отваги продюсера (корифея кино Валерия Тодоровского), еще и осмысленную, грамотную государственную акцию по возвращению русской классике ее попранных прав.

"Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла... Вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много" – так признавался в любви к Настасье Филипповне князь Лев Николаевич Мышкин. То же самое мне хочется сказать и о Музе экранизаций, которая в этом своем воплощении вышла очищенной и возрожденной из адского пепла растления и поругания культуры.