В СУХОМ ОСТАТКЕ – ДОСТОЕВСКИЙ

"Новая газета"
12.05.2003
Алла Боссарт

Пиарщики Российского канала подготовили блок кассет, переведенных из формата "бетакам" на "вхс", – три серии "Идиота", которые журналисты могут заранее посмотреть и сделать свои выводы. Остальные семь серий "киноромана" мы будем наблюдать по телевизору в рабочем порядке вместе с народом. Расчет был верный. Во-первых, три серии – это тот необходимый и достаточный фрагмент, по которому, как Герасимов по черепу, грамотный зритель может достроить фильм. Во-вторых – та наживка, заглотав которую, вы уж не оторветесь. В-третьих – та доза Достоевского (в телережиме два с половиной часа), которую можно переварить, не надорвав пупок.

Уже в "Собачьем сердце" Владимир Бортко показал себя талантливым и внутренне причастным к тексту читателем, из которых только и получаются авторы достойных экранизаций. Однако при всей нашей огромной любви к Булгакову и даже отчасти его фетишизации, присущей нашему поколению, переплавка в киноязык Достоевского – задача несравненно более ответственная и опасная. Хотя и в чем-то близкая. В восприятии читающей публики Булгаков – писатель культовый. Любое приобщение к культовому материалу несет в себе ожидание позитива. Достоевский, так уж незавидно сложилась его судьба в современном общественном сознании, писатель масскультовый. Спасибо школе и постмодернизму, куда еще пущего туману напустил паскудник Ваня Охлобыстин с подельниками. Разница между двумя этими курсивными понятиями примерно как между уткой по-пекински и уткой медицинской. То-есть, от масскульта мы ничего хорошего не ждем. Навидались, слава богу, всяких Азазелей.

Близость же задач, поставленных Владимиром Бортко перед собой и товарищами в работе над обеими экранизациями, была именно в том, чтобы очистить тексты и Булгакова, и Достоевского от наслоений публичности. Вернуть книге ее изначальный смысл. С учетом использования телевидения, развратившего читателя так, как не снилось ни школе, ни кино, ни даже Ивану Охлобыстину, – задача почти безумная.

И вот, проглотив, как изголодавшаяся щука, три серии "Идиота" кряду, я продолжаю широко разевать рот и требовать: "Еще!". Потому что мне дали попробовать деликатес. Блюдо для гурмана.

Во-первых – кино. В смысле – движение. При долгих, почти театральных мизансценах, нескончаемых, мотающих душу, как у Достоевского, разговорах – сумасшедший темп, никакого разбега, дикое торнадо действия. Как в лихорадочном бреду: понизу – мусорный поток быта, выше, не смешиваясь, – образы тонкого мира. Загадка современности Достоевского, которого отрицает новая словесность, потому что хочет, но не может придумать ничего точнее.

Для начала Бортко (как автор сценария) одержал самую кровавую победу: над текстом. Не в том, конечно, смысле, что написал лучше Достоевского, а в том, что разъял и понял – как. Как многословный и косноязычный авторский текст становится животворной речью, плазмой, рождающей живые характеры, темные страсти, блаженные слезы, дикие поступки, низкие порывы и Божий свет. Как закручена эта немыслимая воронка балаганного вертепа самого низкого пошиба, в сухом остатке которой остается золото высшей пробы и алмаз нетленной твердости.

Главным сокровищем этого фильма стал, конечно, Евгений Миронов – Мышкин.

Мы хорошо знаем его предшественников – Яковлева и Смоктуновского. Актеров, которым подвластно все; возможно, гениальных. Мы знаем князя-страдальца и искупителя, скорбного рыцаря печального образа, юродивого, подставляющего щеку за щекой, мазохиста, бесплотного и бесполого ангела легче воздуха, прижимающего к груди узелок с манифестом: "Унижение – паче гордости".

Евгений Миронов впервые открыл в князе Мышкине стихию не воды, но солнца. Это та простая душа, которая вправе сказать: приведите ко мне детей, ибо я сам – ребенок. Без всякого Царствия Небесного. Не исключаю, что эта роль останется лучшей для него.

Телесериал – тяжелое испытание для актера. Провести персонажа по бескрайнему минному полю романа, которое простреливается нашим поверхностным знанием и сбивчивым, темным, часто ходульным, и бесноватым, и загадочным, и порой просто невозможным для произнесения словом автора, – работа саперная. И нет в этой саперной роте ни одного портача. Что ни характер – то попадание. Что ни персонаж – то золотое шитье. Алексей Петренко (генерал Иволгин), Инна Чурикова (Епанчина), Владимир Ильин (Лебедев), Константин Воробьев (Фердыщенко)... Ни одной маски. Все – живое воплощение, где корень – плоть.

Пока для меня не раскрыт Рогожин. Слишком фактурен Владимир Машков, слишком застит бешеный Парфен "душу живу"; боюсь, не впадет ли чересчур страстный мачо нового российского кино в буквальную игру зеркал Достоевского, в его дьявольские козни с двойниками... У нас впереди еще семь серий. У вас – десять. Не будем спешить с выводами. Дело мастера боится.

Не убоялся бы мастер.