В дурдоме господина Кончаловского буйных много, но вождей им все-таки недостает

В петербургском кинотеатре "Аврора" состоялась российская премьера фильма Андрея Кончаловского "Дом дураков", удостоенного гран-при Венецианского МКФ.

Анализируя "Дом дураков", не обойтись без такой банальности, как сравнение режиссерского дара братьев Михалковых-Кончаловских. Не в том дело, что один из них – образцовый "славянофил", а другой – образцовый "западник". А в том, что судьба словно поставила эксперимент, распилив на двоих нерасчленимое единство разума и природы, интуиции и мысли: дескать, что получится с течением времени. Получилось то, что и должно было получиться. Кинематограф господина Михалкова стал пиршеством инстинктивного, животного начала: "он – русский, и это многое объясняет". А кинематограф рационалиста Андрея Кончаловского – механизмом по производству, вернее, воспроизводству смыслов.

С точки зрения отношений с мировым кино господин Кончаловский честнее. Наличие заимствований в своих фильмах господин Михалков отрицает, его брат объясняет (и в этом он прав) священным правом любого художника "воровать" и как можно больше. Поэтому нельзя предъявлять к "Дому дураков", фильму о брошенной на произвол судьбы в самый разгар военных действий чеченской психушке, претензии типа: отношения главной героини с прочими пациентами слишком напоминают о "Принцессе и воине" (Der Krieger und die Kaiserin) Тома Тыквера, мелодии Нино Роты – о юродивых Феллини, а психопатка с автоматом – о бойне в дурдоме из "Большой красной единицы" (The Big Red One) Сэмюэля Фуллера. В конце-концов, Юлия Высоцкая, играющая больную, грезящую почему-то о Брайане Адамсе, сыгравшем самого себя в ее фантазиях, демонстрирует такую самоотверженность перед лицом физических и моральных пыток, которым подверг ее, вводя в образ, режиссер, что не стыдно вспомнить о Мазине или Бьорк.

Беда в том, что такую эзотерическую стихию, как безумие (и войну как его разновидность), режиссер изображает со стороны. В фильме катастрофически не хватает "здорового" взгляда на безумие изнутри, который обязательно вводили в свои психодрамы Форман или тот же Фуллер. В его отсутствие безумие сводится к набору аттракционов, каталогу эксцентричных, отталкивающих жестов, уродств и истерик. Свое отличие от предшественников режиссер видит в том, что для них больница была тюрьмой, а для него тюрьма – безумный мир, спасение – в "доме дураков". Так спасется, укрытый больными, добродушный артист-боевик Ахмед, пообещавший героине жениться. Но от перестановки слагаемых сумма не меняется: что "мир – тюрьма", что "тюрьма – мир", разница невелика.

В остальном фильм воспроизводит бесспорные и скучные общие места. Если предположить, что Россия – сумасшедший дом, то оправданы гротескные имитации больными российских политиков, прежде всего госпожи Новодворской. Если "поэт – Пушкин, а фрукт – яблоко", то главврач должен быть похож на Чехова. Если на войне у всех своя правда, то чеченский повстанец должен вспомнить погибшего под бомбами отца, а издерганный русский комбат – "отличного парня" Сережку, снятого снайпером. Безусловно, огромная заслуга господина Кончаловского и восхитительных вайнахских актеров в том, что чеченского врага на экране нет. Есть усталые мужики, сентиментальность которых по отношению к больным или в минуты многоголосого исполнения национальных мелодий не вызывает сомнений: только так они и могут спасаться от безумия, подстерегающего любого участника тягомотной резни. Но и тут не обойтись без штампов: чеченский и русский командиры, естественно, когда-то бок о бок рубились с афганскими душманами.

В принципе возможны два относительно честных подхода к военной теме: на войне или все в равной степени плохи, или в равной степени хороши. Господин Кончаловский выбирает вторую точку зрения, хотя здравый смысл все-таки намекает на предпочтительность первой, гораздо менее политкорректной. Если все такие добрые, то почему они тогда такие злые?