С режиссером Владимиром Хотиненко и сценаристом Валерием Залотухой беседуют Елена Стишова и Лев Карахан

КАРАХАН: Единодушны ли вы в художественном замысле? Я понимаю, что в воплощении могут быть всякие расхождения, тем более при переводе сценария на экран. Но вот в разработке концепции картины – художественной, идеологической – у вас существует согласие или вы здесь не всегда совпадаете?

ХОТИНЕНКО: Нет, я думаю, именно в концепции мы абсолютно сходимся. Потом, в процессе работы у нас бывают какие-то непринципиальные расхождения в силу того, что словесная материя не может быть до конца адекватной материи изобразительной. Это я так думаю. Сейчас Валерий добавит что-нибудь... Но я-то полагаю, что у нас, собственно, все и начинается с полного совпадения в замысле. Мы с Залотухой вообще связаны какими-то невидимыми нитями, какой-то идеологией, что ли. Я имею в виду идеологию не политическую, а, может быть, этическую, моральную. Не знаю, что скажет Валера.

ЗАЛОТУХА: Ну, в общем, да, я тоже так думаю. Мне уже не раз приходилось говорить, как я Володе рассказал впервые замысел "Мусульманина" – на набережной в Ялте. Буквально в трех предложениях. Так же было и с "Макаровым". И всякий раз после этих трех предложений он подскакивал, а я понимал, что буду писать.

СТИШОВА: Эти "три предложения" широко растиражированы кинопрессой. Ну, а у меня вопрос в развитие. То, о чем вы рассказали, есть некое следствие. А что было до – до разговора на набережной в Ялте? Можно хотя бы чуть-чуть приоткрыть дверь в вашу творческую лабораторию? Иными словами: возник ли сюжет как озарение или озарению предшествовал какой-то процесс? Но если даже это было озарение, то все равно вы должны сами себе ответить на вопрос: на какой почве вас озарило?

ЗАЛОТУХА: Почва эта, я думаю, – состояние нашей души. На сегодняшний момент. Володиной души, моей души, нашей общей души. Надеюсь, что общей, коллективной российской души. Оставляют неравнодушными "Макаров" и "Мусульманин", задевают, возникают споры – я думаю, что это и есть та самая почва. Наша душа – она же изменчива, она же либо в одну сторону, либо в другую; либо чернеет, либо светлеет; либо растет, либо сжимается до состояния почти невидимого.

Я думаю, что раньше мы не могли бы придумать "Мусульманина". И Володя меня не понял бы. Идеи же носятся в воздухе, и, странным образом, эти идеи от нас не зависят. Но когда душа становится почвой, она готова принять эту идею, как земля – семя. Тогда вырастает растение.

ХОТИНЕНКО: То, о чем говорит Валерий, я обозначаю другим словом: настрой. Я это даже студентам своим прививаю – постоянную готовность услышать и понять. Как будто ты сидишь в партизанском отряде где-то в лесу и ловишь волну, то-есть, ты постоянно на нее настраиваешься. И это не игра слов, это существо дела, я точно знаю. Без настроя не упало бы и не проросло. Главное – это постоянный настрой.

СТИШОВА: Про состояние – это очень здорово. Пора душевного русского кинематографа вроде бы кончилась, а вот в ваших фильмах он живет, но в какой-то совершенно другой, нехрестоматийной ипостаси. Как вы сами думаете, какой ваш фильм – философский, религиозный, идеологический? Или просто душевный?

ХОТИНЕНКО: Ни то, ни другое, ни третье. И не четвертое. Я философскую картину просто неспособен снять. У меня нет стройного логического аппарата, несмотря на то, что я был отличником круглым в школе по всем предметам. Я думаю –это, может быть, прозвучит парадоксально, – что мы снимали музыкальный фильм. Мы снимали фильм-оперу. Ведь как музыка воздействует? Это же невозможно определить! Так или иначе мы всегда находимся внутри нее. Когда Валерий рассказывает свою основополагающую идею, он практически задает тему. А тема – музыкальная. Понимаете, если я пою: пам-пам-пам-пам-пам-пам... а дальше вступает оркестр – потом можно представить себе остальное. Потому что когда тема ясна, умею я петь или не умею – не важно, ассоциативный ряд уже есть. Во всяком случае, я считаю – для меня это уже момент идеологический, достаточно осознанный – практически это музыкальная картина.

СТИШОВА: Тогда я поставлю вопрос резче. Как-то на редакционном обсуждении "Мусульманина", сразу после первого просмотра, Лева сделал парадоксальное замечание: мол, Хотиненко опять сделал "русофобскую" картину. В кавычках, конечно, русофобскую. Есть тютчевское "Умом Россию не понять, в Россию можно только верить". И есть поэтическая строка современного поэта, ставшая фольклорной: "Давно пора... умом Россию понимать". В ваших фильмах присутствует и то, и другое. Притяжение и отталкивание. Восхищение русской стихийностью и усталость от нее. И в "Макарове" это есть, но особенно в "Рое".

КАРАХАН: Почему я сказал такую фразу? Потому что есть ощущение некоего глобального пессимизма по отношению к этносу. К культуре. Что она не способна к выживанию. Вы ее всегда на чем-то проверяете, и она эту проверку, в общем-то, не каждый раз выдерживает.

ХОТИНЕНКО: Вы обращали внимание, что нет знаменитых, оставшихся в истории стихотворений, условно говоря, оптимистичных? Поэзия печальна. Она может быть философична, она может быть глобальна, но она печальна всегда.

И в списке мировых киношедевров вы тоже не найдете картин оптимистичных. Кроме разве что чаплинских. Здесь наверняка кроется подсознательная драма человеческая. На самом деле это скрытая тема смерти – лично я так это понимаю. Смерти ли персональной, или смерти целого этноса... Здесь и попытка увериться, что смерть – это не конец жизни. Для истинно верующего человека в этом нет никакой трагедии. Смерть – это "жизнь бесконечная". Если ты готов. И вот чтобы дожить до такой готовности, надо действительно веровать, не условно, что, дескать, я верю, потому что... Почему?

Я думаю, мои фильмы немножко про это. Отсюда поэтический стиль. Музыкальный и поэтический. А поэзия – это печаль. Не пессимизм, не трагизм – именно печаль. Я не могу снять трагедию, не умею снимать драму...

ЗАЛОТУХА: Я понял ваш вопрос, но не могу на него ответить определенно. У меня есть чувство, что я лично имею право так говорить про свой народ. Я пытался понять, откуда у меня такая самоуверенность или, может быть, нахальство, хотя я не очень нахожу в себе эти качества. И ответил, что имею на это право, потому что я люблю этих людей. И сужу этот народ потому, что сужу себя.

ХОТИНЕНКО: Кстати, вы обратили внимание на монолог Бори Галкина в "Рое", который начинается словами: "Будьте вы прокляты!"? Это Валерочка написал. Этого не было в романе. Вообще фильм от романа очень сильно отличается.

КАРАХАН: Разрешите тогда по-другому поставить вопрос. Естественно, о праве тут говорить смешно. Каждый художник имеет право понимать проблематику, которой он касается, так, как он считает нужным. Если он искренен. Но тут другой вопрос. Дело в том, что русская мысль, будь она западническая или славянофильская, всегда была связана с определенным "проектом" для России. А ваши картины с "проектом" абсолютно не связаны, они замкнуты на той ситуации, которую вы показываете.Чем это объясняется? Хотелось бы расшифровать, понять для себя ощущение, с которым вы в эту ситуацию входите. В российскую ситуацию.

И еще. Вот вы говорили об импульсе. Что он возникает, принимается и воплощается, как зерно, падающее на взрыхленную почву. В понятие почвы входит ощущение русской истории, истории православной церкви? Или это связь непосредственная, сиюминутная, вызванная лишь ощущением сегодняшнего дня?

ХОТИНЕНКО: Я называю это "запахом времени". От слова "социальный" меня просто корежит, у меня аллергия на него. И "на злобу дня" мы не снимаем, в этом нас обвинить сложно. Но очень важен "запах времени". Для меня это очень конкретно. Начинаешь чувствовать себя собакой и идешь на какую-то дичь – на тетерева или там на зайца. Всякий раз другая дичь, но это – дичь. Для каждого времени разная. В кино время – важная категория. Можно даже сказать – в кино еще не было ни одного человека серьезного, который проходил бы мимо категории времени. Так вот, я это формулирую как "запах времени". И если это можно назвать "современностью", то – на здоровье.

ЗАЛОТУХА: Причем Володя всегда уговаривает: давай снимем про Гоголя. А я говорю: нет, мы не готовы. А тем не менее мы разговариваем, мы разминаем тему. Но снимаем про другое.

КАРАХАН: Может быть, очередные проекты обустройства России сейчас просто не ко времени? Или вы вообще, в принципе...

ХОТИНЕНКО: Мы не верим ни в какие "проекты". В принципе.

ЗАЛОТУХА: Про "проект" не знаю, а что касается второго вопроса, то, конечно, тут есть, о чем сказать. Ну, скажем, книжки по истории церкви. Я давно начал их читать, другое дело, что у меня так память устроена, что я не запоминаю ни дат, ни имен – запоминаю какие-то образы. Но страна изменилась. И народ изменился. Я вот пять лет назад купил дом в деревне. Если бы не было этой деревни Урдово, "Мусульманина" точно не было бы. Я сам не деревенский человек. Правда, родители у меня деревенские, но сам я никогда не жил в деревне. Когда Володя сказал – давай, они – герои наши, то-есть – будут жить в деревне, я ответил – нет, откуда я знаю деревню, я – дачник. Но вот что интересно. За эти пять лет как бы ничего не произошло – те же алкоголики, те же бабки, которых время от времени на кладбище уносят, те же дачники – все то же самое, но, скажем, по деревне ездит на своем грузовике священник из соседней церкви, отец Михаил – молодой парень, который отвоевал в Афганистане. Необразованный, он пришел в церковь не от знания, не от интеллекта, не от культуры – закончил 10 классов и, чтобы "насолить" отцу, ушел добровольцем в Афганистан. Вернулся, стал ходить в храм вместе с бабками, его заметили, приветили, поскольку служить некому, рукоположили... Понимаете, в "Рое" был невозможен кадр, с которого начинается "Мусульманин": идет через поле поп и поет псалом. Мы живем в другой стране.

Как это объяснить? Соседки мои, бабки, как не ходили в храм, так и не ходят, ну, может быть, раз в год в престольный праздник... но что-то изменилось – я в этом глубоко убежден. Что-то изменилось в воздухе. Изменилось в лучшую сторону. Я это чувствую.

Что же касается "проекта", то может случиться и что-то ужасное, потому что время от времени наша история нас подводила. Скажем, 14-й год, когда страна была едина, богата, когда храмы были полны народа (я где-то читал), через всю Россию шли паломники. Чистили иконы. Был расцвет. Расцвет интеллигентского православия. А вот как ухнуло! Я думаю, это не случайно. Боюсь, и сегодня у нас может быть всякое, потому что идет все время борьба. И весы – то в одну сторону, то в другую. Но мне кажется, что хуже, чем было, уже не будет. И это имеет отношение к "проекту".

СТИШОВА: А как вы относитесь к тому, что мы живем в некоем идеологическом вакууме? Или вы вообще в эту сторону не думаете?

ЗАЛОТУХА: Ну, конечно, думаю. И хочется иногда даже что-то сформулировать, но тут жизнь подсказывает: не надо. Вот послушаешь Говорухина... Я к нему отношусь нормально –он крепкий дядька, он снял классический советский детектив, но нет, в эту сторону нельзя, "левее" тоже нельзя. Все, кто формулирует, – от них почему-то исходит опасность. Потому что, думаю, за ними корысть. У политиков реальных – у них всегда есть какая-то корысть. И это защищает меня от политики. Ближе всех мне, наверное, Солженицын. Я не смотрю телевизор, к сожалению, поэтому я не вижу его выступлений. Хотя я говорю о том Солженицыне, который был...

СТИШОВА: А русских философов почитываете? Бердяева, например?

ЗАЛОТУХА: Сейчас нет, сейчас время Леонтьева читать.

КАРАХАН: А вот тогда такой вопрос, уже конкретный. Ваш герой-мусульманин – это именно ортодоксальный мусульманин или все-таки символ, просто пробный камень для русской действительности?

ХОТИНЕНКО: Мы можем тут разные с Валерой дать ответы. Ведь плакат для "Мусульманина" делали мы сами. И когда возник вопрос об английской интерпретации названия – возникла проблема артикля. И мы его не поставили. Понимаете? Мы не поставили определенный артикль.

ЗАЛОТУХА: Он и мусульманин, и "пробный камень", тут как бы обстоятельства подсказывают ответ на этот вопрос.

С отцом Олегом – такой есть священник в Москве, – которому я принес сценарий, я не был близко знаком. Я просто встречал его несколько раз и подумал, что это тот человек, которому можно показать текст. Честно говоря, мне было немножко тревожно, когда я написал эту историю. Героя убивают, это неизбежность, хотя и ужасная. И вот он прочитал и благословил меня.

Потом мы его пригласили на премьеру. Ему очень понравилась картина, и он сказал после премьеры очень трогательно: нет, это все-таки очень хорошо, для мусульман хорошо – пусть они напитаются духом православия.

Но это еще не все. Второй человек, один из руководителей исламского центра в Москве, был на премьере, звонил нам. Кстати, ему тоже понравилось. Он мне по телефону сказал: мол, знаете, у всякого русского ислам в крови. Понимаете?

КАРАХАН: Тогда вопрос другой: что, собственно, важно в вашем герое как в мусульманине? Потому что, хотите вы этого или не хотите, все равно существуют две конфессии в этом фильме, и при всей симпатичности и поэтичности Тарамаева в роли православного священника, который идет в самом начале через поле и поет – это замечательные кадры, – идеологический сюжет весь работает на мусульманина, на эту конфессиональную силу. И она оказывается в результате мощнее, потому что православие не удерживает народ от греха, а удерживает именно вера Магомета. В вашем фильме. Так получается.

Что в таком случае так важно для вас в этой конфессии? Почему вы обратились именно к ней? Я понимаю, что вы не делаете выбор между исламом и православием, но что-то для вас очень важно именно в исламе?

ХОТИНЕНКО: Тут ответы могут быть разные. Я думаю так. Когда-то меня поразила простая-простая вещь. Не помню, кто мне это сказал: если какой-то человек живет по заповедям, исполняет их, как они записаны, а они записаны очень просто ("не убий", "не укради" и т.д.), все там ясно, там нет ничего сложного, то он обретает невероятные силы духовные. Ну, казалось бы, чего проще попробовать жить по этим вот заповедям? Очень и очень простым. По заповедям, написанным в книге, самой популярной в мире и самой уважаемой, всеми принимаемой как нечто безусловное? Ан нет! Для меня было важно то, что у героя есть несколько искушений, а ведь он их преодолевает. Не важно, к какой конфессии он принадлежит, – он просто правильно, по заповедям, пытается жить. И действительно, попробуйте пожить по заповедям – ничего не получится, не проживешь день по заповедям. Вот ведь какая хитрость.

КАРАХАН: Но, может быть, ему было проще жить по заветам Магомета?

ХОТИНЕНКО: Проще в каком смысле? Учитывая его историю, которая в фильме так или иначе представлена? Все-таки семь лет провести где-то в горах, в маленьком кишлаке – это вопрос не веры, а вопрос его личной судьбы, л думаю, что так.

СТИШОВА: Мне кажется, что вопрос, заданный Левой, – это просто хорошая провокация, позволившая нам услышать от вас то, что мы хотели услышать. У меня такое впечатление, что главное в фильме – это экзистенция веры, то-есть, конфессиональный оттенок в общем-то не важен. Главное, что герой верует. И верует истинно. Так мне кажется.

ХОТИНЕНКО: Нам не только так казалось – мы как бы с этим и снимали. Вот сейчас была мусульманская конференция в Москве, очень представительная, и мы показывали картину. И меня попросили ответить на один-единственный вопрос: почему православные люди сняли про мусульманина?

Ну, я думаю, мы можем долго объяснять разные нюансы. Но мы с Валерой совсем даже не про мусульманина думали сделать картину, мы ничего практически про мусульман не знаем, а со своим народом мы все-таки соединены корешками. Мусульманин – это как провокация, как интрига.

Мне понравилась лаконичность этого названия – "Мусульманин". В нем есть тревога. Вот в чем дело. Поэтому фильм так назвать надо было хотя бы из корыстных соображений, для пущего эффекта. Хотя снимали мы совсем про другое. Сам-то герой не идеологичен. Он просто живет по правилам.

ЗАЛОТУХА: Я прекрасно понимаю ваш пафос. Конечно, в нашем замысле была провокация. Как бы альтернатива возникает – ислам или православие. Но это обманное впечатление. Если и есть альтернатива, то другая: вера и безверие.

СТИШОВА: Мне кто-то говорил, что фильм ему никак: ни горячо, ни холодно: И я поняла, что люди, которые спокойно обходятся без веры, без идеи, не чувствуют этой картины.

ЗАЛОТУХА: Вы одновременно на свой вопрос и отвечаете.

СТИШОВА: Вам удалось с каким-то максимальным простодушием, ничего не формулируя, показать, что такое человек веры. Но проанализировать вашу картину с ответным простодушием невозможно – приходится пускать в ход интеллектуально-идеологический механизм.

ЗАЛОТУХА: Для меня есть еще один очень важный вопрос. В русской истории всегда было ощущение как бы недостаточности мира, в котором живет народ. И всегда было желание найти нечто внешнее, что, будучи пересаженным в этот мир, каким-то образом может его изменить, повернуть так, чтобы он стал более совершенным. И вот сейчас у нас то же ощущение. Есть момент ожидания, что кто-то появится и каким-то образом заставят нас жить правильно.

А Европа – она живет очень самодостаточно, она развивается внутри себя. Мы же живем в желании услышать какой-то гул, увидеть какой-то знак оттуда, из-за рубежа, которым ограничена земная жизнь. Рубежа не в географическом смысле, конечно.

Наш замысел не имеет отношения ни к Кришнамурти, ни к Будде, к которым как на поклон потянулась либеральная наша интеллигенция. Это все изнутри. И "Мусульманин" оттуда же – изнутри. Мы и не пытались никуда заглядывать, кроме собственной души. Да, честно говоря, и не очень интересно, поскольку так богата, так щедро всем наделена наша жизнь...

Я вот здесь, в Сочи, очень тоскую по деревне. Жена даже обиделась. Мол, я пять лет собиралась, мечтала, а тебе скучно. У нас деревня – пятьдесят дворов, две маленькие улицы. Но знаешь практически свою улицу. Знаешь те дома, которые ближе. А зимой когда живешь, то-есть, только тетя Вера, соседка, и Тимошины напротив живут. И мне достаточно. Понимаете? И мусульманин наш – тот же отец Олег, который преподавал в свое время высшую математику, и он прекрасно знает мусульман. Но он – православный и ведет себя как православный. Я не хотел никого обижать – ни мусульман, ни православных. И я в принципе где-то согласен с отцом Олегом, который сказал, что в картине есть "дух православия".

Можно, мы теперь отвлечемся? Когда мы придумали "Макарова", в тот же день – помнишь, Володя? – мы сидели на кухне, и я сказал: это будет крепкий орешек, критики все зубы сломают. И так оно и оказалось. Хотя там ничего особенного и не было, так, светская история.

Когда начали "Мусульманина", я боялся, что его замолчат. Потому что не принято говорить в нашей либеральной московской интеллигентной среде о духе. Неловко. И я очень рад, что ошибся. Не замолчали. Но случилось другое. Говорят о чем угодно, только не о том, что это исследование сегодняшнего русского духа; исследование состояния русской души. В меру наших сил и возможностей.