— Владимир Иванович, Вы волнуетесь перед выходом картины на экран? Все-таки глобальный проект, и Вы им долго жили...

— Наверное, как всегда существует некое предстартовое волнение. Если бы я был равнодушен, это было бы не совсем правильно. Но и в падучей не бьюсь. (Улыбается.)

— А Евгения Миронова Вы сразу увидели Достоевским или были какие-то другие мысли? ...

— Сначала он мне казался слишком молодым, ведь нужно было играть Достоевского с юных лет до старости. Но мы с Женей в буквальном смысле проб не делали, не разыгрывали никаких сцен. Мы достаточно тщательно подобрали ему костюм и сделали две фотографии. Одну – периода ссылки, где Достоевскому 30 с небольшим, и другую – классическую имитацию картины кисти Перова, уже в полном гриме. Мы работали с картинками: и с портретом, и с фотографией. Оттуда можно было много материала извлечь... Мы, таким образом, занимались изучением характера человека, а не цитировали портретное сходство. В результате получили две фотографии, после которых я понял, что Женя – это именно то, что мне нужно.

— Женя как-то очень смешно рассказывал, как однажды в процессе съемок "Идиота", он, вернувшись в Питер из Москвы, понял, что потерял глаза Мышкина. У вас ничего подобного не случалось?

— С глазами не было, но было с голосом. Дело в том, что у Достоевского был специфический голос. И Женя нашел этот особенный глуховатый тембр. ... Ему было сложно входить в этот голос, но порой сложно было и выходить из него. (Смеется.) И он рассказывал, как на "Рассказах Шукшина" вдруг чувствовал, что говорит голосом Достоевского, не может отстегнуться от него (Смеется.)

— Какая сцена была для вас самой сложной, может быть, психологически, а может быть физически, технически или все вместе?

— Вообще простых сцен не было, скажу без кокетства. Это доставляло наслаждение, но было тяжело, потому что каждый раз приходилось решать что-то очень важное и очень конкретное. Технически невероятно сложная сцена – это казнь на Семеновском плацу, где, во-первых, было очень много народа, во-вторых, снег то шел, то прекращался, к тому же она трудна психологически, по состоянию персонажа. А это самое начало фильма, и поэтому нужно было сделать ее очень интересной. Или, например, припадки... Мы долго к ним подступались. Не показывать это нельзя. Показывать просто физиологию вульгарно. Нужно было искать и способ съемки, и, собственно, само поведение героя. Для Жени это тоже было довольно сложно, потому что он всегда отдается роли, процессу полностью. Очень тяжелой, надрывной была сцена похорон первой дочери в Женеве... В общем, куда ни кинь, всюду клин...

— Может быть, более легкими или приятными были ваши съемки эпизодов в казино в Баден-Бадене?

— Это тоже условная приятность, потому что все было крайне напряженно. Нужно было очень много снять за короткое время. Хотя это и дорогой проект, но никакого разгула у нас не было. (Улыбается.) ... Но работать с такими актерами, которые собрались у нас в картине, вот это действительно удовольствие.

— Удалось ли вам с Женей поиграть в казино Баден-Бадена, чтобы почувствовать эту атмосферу?

— Да! Когда мы оказались в Баден-Бадене, я спросил Женю: играл ли он когда-нибудь в казино. Он сказал: "Нет". И я его сразу потащил туда, сказав: "Не дай Бог, грех на душу взять, если ты подсядешь на это". Но без этого никак нельзя. (Смеется.) ... Слава Богу, я его все-таки не совратил (смеется), он не подсел на это дело, но подметил такие характеры!

— А были артисты, утвержденные без проб?

— Да, Лиза Арзамасова. Она играла юную Сонечку Круковскую, будущую Софью Ковалевскую, которая была влюблена в Достоевского. Вот тут сразу было понятно, что у Лизы конкурентов нет и быть не могло.

— Она действительно очень талантливая девочка. Но как Вам с ней работалось? Она же все равно ребенок...

— Она не совсем ребенок, она исключение. Перед ней можно было ставить вполне взрослые задачи. С ней легко и, по-моему, получилась очень пронзительная роль. Потом Диму Певцова взяли без проб и, кажется, Дашу Мороз. Причем обычно я рассчитываю на своих актеров, которых у меня много, и их, как правило, не пробую, мы с ними просто делаем фотопробы, разбираемся с персонажем, но тут я иногда еще сам не понимал, чего хочется, да и продюсеры требовали.

— Не случалось ли Вам наблюдать, как на Женю в гриме реагируют люди, если он отходил в нем от съемочной площадки?

— Это надо спросить у Жени, может быть, меня не было с ним рядом, но когда я показывал небольшие фрагменты студентам, например, в эпизоде, где Перов в исполнении нашего замечательного аниматора Саши Петрова пишет его портрет, то раздалось коллективное "Ах".

— Вы рассказывали историю про голос. А Вы не замечали, что после наиболее драматических сцен у него меняется настроение, что на нем отражается то, что он играл, состояние персонажа?

— Да, замечал, потому что мы много времени провели рядом. И многие это замечали. Сыграть Достоевского – это очень ответственно. Но я еще на первой стадии, когда Женя так в него вошел и я увидел, как он уходит, уходит туда, сказал ему: "Жень, чуть-чуть ослабь, потому что так можно просто уйти в небытие". У нас произошел такой хороший разговор, и, как мне кажется, вовремя. Женя – фантастический актер, а мне важно, чтобы это было сыграно. Я считаю, что искусство заключается в том, чтобы это изобразить, а не буквально прожить.