Если в искусстве существует что–то совершенное, то это гениальный спектакль Эймунтаса Някрошюса "Вишневый сад". Он был показан на сцене театра "Глобус" в рамках V Рождественского фестиваля искусств.

Спектакль длится пять часов, вместивших о жизни самое главное. Единственным, что тянется нестерпимо долго, кажутся три антракта. О пьесе Чехова, в которой в разное время видели каждый свое, Някрошюс понял все. И перевел драматургию в метафорическую систему полифонии, где каждый образ столь же многозначен, как и обстоятельства жизни, смысл и подлинное значение которых раскрываются человеку лишь с течением времени. Или на смертном одре.

Над сценой – два круга, как два глаза, как всевидящее око Судьбы, как пенсне самого Антона Павловича, который наблюдает происходящее сверху, из другого мира, в который переместиться его героям только предстоит. Режиссер ведет с ним диалог, отталкиваясь от того факта жизни, который продиктовал интонацию "Вишневого сада". Драматург писал свою последнюю пьесу смертельно больным. Он понял о смерти куда больше, чем мы с вами, вообразившие, что "Вишневый сад" – всего лишь комедия.

А Любовь Андреевна Раневская приезжает на родину умирать.

Дальше жить невозможно и некуда. Земной путь отмерен и завершился. Ее родные, еще не подозревая о неотвратимом, толпятся у ворот. Встречают? Они существуют в странном пограничном "пространстве перехода", где размытые акварельные фигуры печально наклоняют еще цветущие кроны и шелестят ладони на ветру – прощаясь. Раневская появляется на авансцене никем не замеченная, волоча за собой черный предмет, родственный гробу. Ложится туда в позу смертницы, а старый Фирс, длящий ее земную жизнь, нежно переодевает ее в туфли, хранимые за пазухой как сокровище.

Она еще не раз ляжет так, опустошенная, озябшая, и на последнем выдохе будет просить Бога: "Не наказывай меня больше". Но Бог не услышит. И ниспошлет самое страшное – потерю вишневого сада. После которой возможен лишь один шаг – из жизни.

Варя будет твердить, как в прострации: "Уйду! Уйду!", думать о спасении в монастыре, но молиться не сможет. Она исступленно застучит пальцем по лбу – там первая точка крестного знамения, – но так и не перекрестится. Этот растиражированный церковью жест бесплоден, как и молитва. В ее глазах отчаянная, ничем не питаемая надежда мешается с покорностью: любовь не состоится... но, может быть, все же... Не будет. "А ттттты?" – бешено стучит Варино сердце. "А ты? А ты? А ты?" Лопахин в последний раз взглянет на стрелки циферблата и вложит его в протянутую в жесте отстранения руку Вари. Она хотела подарить ему сердце, а он подарил ей всего лишь время. Которое, увы, закончилось.

...Ласточки всегда возвращаются домой по весне. С первым теплом. Гнездо ласточки под крышей означает счастье в доме, мир и спокойствие в нем. Любовь Андреевна Раневская в платье, расшитом ласточками, падающими вниз, будто подстреленными, возвращается в родной дом, чтобы вспомнить, как все бывает по-настоящему, как поют в вишневом саду пересмешники и сердце бьется в такт посыпавшимся с руки никому не нужным деньгам. Это дом, где прошло твое детство и детство твоих детей. А дети – и живые, и погибший сын Гриша – это все, кого ты оставила в этом доме. Они говорят друг другу: "Ты все та же", "Ты такой же". Хотят удержать, вернуть то, что было. И сначала верят, что получится.

У Лопахина не было детства. Поэтому он, ища спасения от судьбы, только рушит то, что осталось. Детство – тот мир, где все были счастливы. Детство – тот приют, куда хочется прислониться заплутавшей душе. Согреться прошлым. Здесь все любят друг друга. И Дуняша – никакая не служанка, а приемная сестра Ани и Вари. Им хорошо втроем. У них все общее – и дом, и его обряды, и мечты, и тайны. И сад. "Любовь Андреевна требует кофе!" – намеренно огрубляя голос, изображая грозную хозяйку, начинает Варя игру, и девчонки загибаются от смеха. Они вспоминают детские игры, шалят, отбирая друг у друга игрушечного зайца, бывшего с ними с начала детства. Носятся по дому, и вот уж в их компании и Епиходов, и Пищик, и целая гурьба дурачащихся взрослых. Повзрослевшие сестры полощут горло свежей ключевой водой, изображая рулады птиц, и птицы откликаются на счастье своим гомоном. Пока еще это те ласточки, которые с весной вернулись в дом.

Заяц, когда его обнимет Шарлотта и прижмет к себе, окажется чучелом убитого зверя. А Лопахин, купивший вишневый сад, выкрикнет: "Музыка, играй!" – и птичий щебет, усиливаясь до невозможности, сольется в один оглушающий хор, превратится в чудовищный грохот, который вонзится в голову ржавым гвоздем.

Здесь все любят друг друга. Но невозможность любви разлита в воздухе. Ее душит то, чего люди в себе не видят. Или то, что от людей не зависит. Охота за чем-то злым и увертливым, обитающим под половицами, согнула Варю – похожую на монашку хранительницу дома, добрую падчерицу Любви. Она срывает висящее на плече полотенце и колотит этих невидимых недотыкомок, чтобы спасти, уберечь Дом. Аня своею детскою душою наблюдает изменения, произошедшие в ее домашнем мире, и не понимает их. Ее тянет к учителю Пете, к этой ходячей ошибке природы. Варя спасает сестру – Варя знает, что Петя был любовником ее матери и не смог сделать ее счастливой. При встрече с Раневской Петю корежит, как паралитика, и таким же становится он при встрече с Аней. Грозит повториться то же самое – любовь не состоится, останется боль невозможного. Еще немного, и Ане придется взглянуть на мир близорукими глазами Пети, таким же, как у него, жестом надев подаренные им очки. И сказать вслед за ним: "Мы выше..." – и совсем тихо: "...любви".

Мир закрутится бешеной каруселью, и понесет ее на своих плечах родства не помнящий слуга ли, любовник ли Яша. "Где Яша?" – спросит Варя у одетого в стиле "вива ля Франс" корявенького переростка. И застучит настойчиво указательным пальцем в область Яшиного сердца, призывая его биться, как у живых.

Лопахин хочет раствориться в Раневской, но его сердце не способно настроиться на ее ритм. Мечтая ее спасти, мечтая согреть, он предлагает невозможные вещи – вырубить сад, разбить землю на участки... Раневская ненавидит дачи, для нее это – холодное временное пристанище, связанное с болезнью и предательством. Но в дачника превращается тот самый ребенок, которому она когда-то давно сняла боль, уняла кровь. Он появляется, и остальные встают в полукруг, взявшись за руки. Словно спасаются от беды. И хотят согреться.

Здесь зябко, невыносимо зябко, как всегда бывает перед смертью. В этом старом доме стало холодно без Любви. Но разбрасываемые в задумчивости Раневской спички не спасут положения. И пожар только привидится Лопахину. Мерзнет и он – задушенный шарфом в первом акте, в четвертом он уже обзавелся грелкой, которая торчит уродливым горбом на и без того сутулой спине. Лопахин уже купил сад, еще не понимая, что деньги просыпались с тыльной стороны ладони, – сад невозможно ни купить, ни продать. Потому что сад без Любви не существует. Потому что сад у Чехова и Някрошюса – это не деревья, а люди, у которых сад цветет в душе.

Някрошюс постиг тайну Чехова – разгадал звук лопнувшей струны. Это звук лопнувшего сердца, не выдержавшего жизни. Гаев, печально обративший к Природе свои упреки, вдруг пошатнется и рухнет, как от выстрела. Все подползут к нему, собьются в одну кучу, согревая, будто в заметеленной степи. Это поможет прожить еще чуть-чуть.

Лопахин в черных шерстяных перчатках, подобно могильщику на кладбище, сооружает свой натюрморт на расстеленной, будто саван, белой скатерти. Он предлагает отметить отъезд, не понимая еще, что затевает поминки. Четырехугольные каменные предметы, которые в начале спектакля мерещились обшарпанными воротами Дома, оборачиваются могильными плитами. Это еще и кресты, на которых человек распят жизнью, это еще и причал, возле которого утонул Гриша. С этого причала и суждено отправиться в мир иной. Все прощаются. И медленно сходят в могилу.

Фирс остается один. Он и был один. Он и будет один. В начале спектакля Фирс спит, греясь под наброшенными пальто, сидя спиной к залу в проеме черного занавеса. Старик просыпается, осматривает каждую вещь и смахивает щеточкой пыль времен: с Аниного розового пальто – нежно, с лопахинского – небрежно, со злостью. По его указанию открывается занавес и появляются люди, которых он любил и которых теперь с ним нет. Только Фирс знает: изменить что-то – не в их власти. Они только пытаются заглянуть за пределы повседневности, в Космос, посылающий свои неумолимые сигналы. Някрошюс приподнял завесу земной жизни, чтобы показать мостик к смерти. Которая неминуема. Но ниспослана как расплата. За все.

Последние слова Фирса: "Эх ты, недотепа". К кому он обратил их? К Господу Богу?