Московские актеры сыграли в спектакле знаменитого литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса

Под финал театрального сезона в Москве произошло событие, о котором много говорили и которого ждали. Известный литовский режиссер поставил с русскими артистами "Вишневый сад" Чехова, где главные роли сыграли Людмила Максакова, Алексей Петренко, Евгений Миронов, Владимир Ильин...

Прежние чеховские постановки Някрошюса – "Дядя Ваня" и "Три сестры" – вызвали немало споров среди критиков, некоторые даже обвиняли его в том, что в первом спектакле он дискредитировал русскую интеллигенцию, а во втором – представил офицеров царской армии оккупантами. Сегодня можно было бы не вспоминать об этом, тем не менее предубеждение против Някрошюса осталось, несмотря на то, что он никогда не использовал Чехова для сведения счетов с русскими.

Те, кто видел нынешний "Вишневый сад", могут подтвердить, что текст пьесы сохранен полностью, а сам спектакль идет шесть часов. Это и вызвало массу нареканий – мол, какое право имеет режиссер так утомлять зрителей, дополняя чеховский текст обильными режиссерскими импровизациями, не всегда понятными публике... Конечно, на фоне развлекательных мюзиклов это зрелище требует изрядной затраты "серого вещества" и терпеливого, медленного погружения в атмосферу спектакля. Режиссер сочиняет ту художественную среду, какую ему подсказывает его воображение и талант. Ведь именно ради этих "сочинений" (тексты остаются неизменными) мы идем смотреть классику. Они могут нравиться или не нравиться, совпадать или не совпадать с нашими представлениями о персонажах, но режиссер – автор своего сценического творения, и с этим фактом надо считаться.

Поначалу отсутствие вишневого сада на сцене несколько настораживает, ведь у Чехова это по сути одно из "действующих лиц" пьесы. Нет здесь ни достопочтенного шкафа, которому Гаев произносит оду, ни другой мебели, только грубо сколоченные стулья да две тумбы, оставшиеся от въездных ворот в усадьбу. Впоследствии зритель поймет, что режиссер таким образом хотел подчеркнуть как материальный, так и моральный кризис обитателей усадьбы. Эти люди перестали жить по естественным законам природы, потеряли себя, поэтому вишневый сад как идеал красоты "покинул" их. Единственный, кто еще помнит о порядке в доме, так это "хранитель древностей" Фирс (Алексей Петренко). К приезду хозяйки он вынимает из чехла сохраненный им старинный стул и ставит его в центре сцены. Но Раневская не сядет на него, она появится там, где ее не ждут, притащит с собой похожую на гроб черную кушетку и ляжет на нее. Поэтому родственникам придется вести себя, как у постели больной, а цветы, положенные ей на грудь, наведут на более грустные размышления. Любовь Андреевна действительно больна, ее психика расстроена, и кофе она пьет не из чашечки, а прямо из кофейника, не понимая, почему на нее все так изумленно смотрят.

Эта пока еще красивая женщина в исполнении Людмилы Максаковой уже внутренне мертва. Ее белое лицо с остановившимися глазами пугает, а голос настолько слаб и невыразителен, что, кажется, ей трудно говорить. Когда восторженный Лопахин (Евгений Миронов), не зная, как можно выразить свое восхищение перед нею, поет песню о горлице, то она молча целует ему руку и тут же забывает о нем.

Някрошюс не заостряет внимание зрителей на противостоянии аристократов и новых хозяев жизни, потому что и те, и другие по-своему несчастны и, как ни стараются, – не могут уловить скрытый смысл бытия. Та же Раневская всегда думала, что любовь – это центр мироздания, но парижский любовник обокрал ее, довел до нервного истощения, и теперь она вынуждена влачить свою жизнь волоком, инстинктивно цепляясь за брата. Но доморощенный философ Гаев (таким его трактует Владимир Ильин) – ей не помощник. Он первым понимает, что поместье будет продано с аукциона за долги и ему придется расстаться с дорогими племянницами: доверчивой Аней и труженицей Варей.

Някрошюс делает особый акцент на старшей сестре, превращая ее в центральную фигуру спектакля. Вначале кажется, что железная Варя (Инга Оболдина) с вечно засученными рукавами и широким, как у мужика, шагом нашла смысл жизни в неустанном труде. Но ничего подобного: когда ее ненаглядная Аня увлекается Петей Трофимовым (Игорь Гордин), то она не находит себе места. Жизнь рушится с потерей единственного дорогого ей существа. "Аня! Аня!" – истошно кричит Варя, высоко подпрыгивая вверх и пытаясь взлететь, словно птица.

Образную метафору людей-птиц режиссер довольно часто использует в спектакле. Особенно в тех сценах, когда над героями нависает угроза. Перепуганные неожиданным появлением странного прохожего, они собираются в круг и, взявшись за руки, образуют нечто вроде стаи. А когда Лопахин купит вишневый сад и наконец-то почувствует себя хозяином, то услышит в воздухе невыносимый гомон скворцов, он будет столь сильным и резким, что Лопахин согнется и накроется своим модным черным пальто.

Четвертый акт – по-настоящему трагический. Если в третьем действии в поместье еще бурлила какая-то жизнь, пусть жутковатая, фантасмагорическая, похожая на страшный сон, где на балу прыгали на одной ноге и катали бильярдные шары по полу, то теперь на сцене пусто и тихо. Победитель Лопахин с огромным барабаном на плече, как неприкаянный, слоняется из угла в угол, пытаясь хоть с кем-то выпить по бокалу шампанского. Но даже бедный Петя Трофимов со своей глупой идеей – сделать всех людей счастливыми – не желает с ним пить. Эти два сверстника никогда не найдут общего языка, поскольку цели у них разные. Похожи все разве только неудовлетворенностью собой. На прощание Лопахин "примирительно" скажет: "Скорее бы прошла эта нескладная, несчастливая жизнь".

А пока она проходит – в коловращении, пустой мельтешне, мелких хлопотах, не принося героям спектакля радости. Но они цепляются за нее, продолжают метаться и прыгать, пока их всех не перестреляют, как зайцев. Именно к такому страшному финалу подводит режиссер своих персонажей: артисты надевают заячьи ушки и дрожа выглядывают из укрытия. Раздается один охотничий выстрел, второй, третий... Так что, судя по всему, в живых останется только Фирс, всеми забытый в пустом барском доме и жующий зеленую травку. Вот такую мрачноватую сагу сочинил Някрошюс о вишневом саде и его обитателях.

Не могу сказать, что такая режиссерская трактовка пьесы Чехова настроила меня на оптимистический лад, но, говоря слогом Антона Павловича, спектакль заставил задуматься о том, "для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды в небе". И о многом другом...