Литовский режиссер Някрошюс, впервые поставивший последнюю пьесу Чехова с русскими актерами, превратил всех в зайчиков

Откуда у нас взяться вишням, в Москве же кругом тополя. Пух лепится и в глаза, и в уши – совсем не так, как белый цвет с кривых вишенок. Но призрак "Вишневого сада" уже сто лет, как Чехов пьесу написал, так и маячит, – и стоит ему появиться, как народ давай лбы разбивать: прощай, старая жизнь, – здравствуй, новая! И глаза опять блестят от навеянной в который раз злободневности.

Да и мне, было, мужик в поддевке чудился. Помню, 10 лет назад писал в "Комсомолке" к 90-летию пьесы, – и тоже. Вроде топор стучал... Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.

Может, это социальное. А может, в природе что. Тогдашние актуальности облетели, тогдашние лопахины успели много повырубить, и пришли иные злобы дня, – а поставил теперь загадочный Някрошюс в Москве все тот же "Вишневый сад", и опять разбередило народ чегой-то. Ну что за тайна такая буржуинская в пьесе. А главное, смеяться или плакать? Странно, странно.Чур меня.

Где тут веселиться?

С тех пор, как в январе девятьсот четвертого Московский художественный театр впервые показал публике "Вишневый сад" уважаемого Антона Чехова, никто и не может решить – смеяться или плакать над душещипательной историей разоренного дворянского гнезда с прилегающим садом. Чехов все время хотел смеяться. Станиславского тянуло рыдать. Альтернатива, однако.

Чехов: "У меня не драма, а комедия, местами даже фарс".
Станиславский: "Я плакал, как женщина, хотел, но не мог себя сдержать".

Чехов и про купца Лопахина объяснял, мол, он "не сукин сын и проч. и проч.", "он не кричит, у него желтые башмаки", хотя в кармане "много денег". Станиславский перебивал: "Стоит на коленях, теребит волосы, бьет себя в грудь, даже слезы в голосе".

Станиславский возбуждался, нагнетая социальность-актуальность. Чехова все это жутко расстраивало, так что после премьеры он и заявил супруге Книппер (игравшей в спектакле): "Одно могу сказать: сгубил мне пьесу Станиславский".

Выдающийся режиссер отмел выдающегося автора: ишь, "до самой смерти примириться не мог, что его "Вишневый сад" – тяжелая драма русской жизни". Позже свой гвоздик вбил и советский критик: "Переход к новым хозяйственным формам раскрыт Чеховым совершенно правильно". Пьесу следует применять как инструкцию – а тут уж и не до смеха. Одни слезы.

Но пришел Някрошюс и все испортил.

Где тут плакать?

А как же Някрошюс умудрился растянуть пьесу на 6 часов, спрашивают не успевшие увидеть спектакль. Странное ощущение, умничают другие, – тут будто заново понимаешь комедию.

...Вот все в стайке, спинами к залу, курят-курят: не едет ли, наконец, барыня Раневская. А Максакова в платье с неслучайно нашитой чайкой выскользнет сбоку, волоча черный гробик-тапчанчик. Ляжет изящно – и никто не удивится, обнаружив ее. Как во сне.

Тут что ни стрельба – то кто-нибудь падает, а невзаправду. Чемоданы оказываются странными бумажными фигурами. И слова борца с зажравшимися, студента Трофимова-Гордина, становятся фикцией, когда он убегает, зажав под мышкой калоши с лопахинской пачкой денег.

Вместе с Гаевым-Ильиным Раневская будет прислушивается к еврейскому оркестрику. А Лопахин-Миронов: "не слыхать никакого оркестра".

Все имитация, даже ужас их положения оказывается так, ушастиком. А Лопахин как понимает, так и поступает, как чувствует, так и говорит. Причем тут социальные конфликты? Прошлого-грядущего? Тут столкновение продукта натурального с синтетическим биг-маком.

И странно: лишь древний Фирс-Петренко, вишню раньше сушили-варили, ближе всех к Лопахину, никакого притворства. Петренко даже натурально пучок какого-то сена съедает...

Смейся, заяц

Кстати, слово "недотепа" в русском языке появилось из "Вишневого сада". Смешное слово, попрыгунчик такой.

Вот и у Някрошюса всяких попрыгунчиков – россыпь. Варя-Оболдина диковинно скачет, подтирая пол. Откуда-то появляется чучело зайца, за которым все носятся. И на прощальной вечеринке все танцуют вприпрыжку, на одной ножке. И Трофимов-Гордин смешно собирает расстеленную на полу скатерть, зажимая ногами углы и прыгая по-заячьи. И фокусница Шарлотта-Апексимова стреляет из кия-ружья в скачущих с заячьими ушками на голове Варю с Аней.

В самом конце спектакля эти бумажные детсадовские ушки наденут все персонажи. Спрячутся за целым лесом жужжащих флюгерочков (такими отпугивают в садах ворон да всяких грызунов) – по ним палят, но кто ж поверит, что не понарошку.

Зачем эти зайцы на пути к Чехову? Между прочим, стоит заметить: "косой" всегда был и символом беспорядочной похотливости, и связником нечистой силы: не дай бог дорогу перебежит. Вот и разорившаяся Раневская с семейкой собралась. А куда? Хоть убей, следа не видно.

Сто лет пьесу прикладывали к актуальным местам общественной жизни, а она – про подмену жизни имитацией (хоть при дворянском, хоть партейном, хоть олигархическом строе), для которой здравый смысл и прочая порядочность чувств – как топором по вишне.

...Вон за окном дождь прибил весь летящий белый пух, потек вишневый сад по улицам. Сбились мы, заяц попутал, что делать, что делать?

Для начала посмеяться.