"Вишневый сад" в Челябинске

Увидеть давно ожидаемый антрепризный спектакль знаменитого режиссера Эймунтаса Някрошюса "Вишневый сад" и не умереть удалось обозревателю еженедельника "ЛидеР". А вместе с ним – еще нескольким сотням челябинских зрителей, собравшихся 10 октября в Театре драмы имени Орлова. Постановка длилась без малого шесть часов.

Парадокс о зрителе

Зритель в Челябинске консервативен, как, впрочем, и в любой уважающей себя провинции. Но это полбеды. Беда в том, что он иногда еще и непосредствен. Сидя в середине первого ряда, я был вынужден то и дело слышать оживленную беседу компании, расположившейся как раз за моей спиной. Основу этой небольшой толпы составляли женщины, находящиеся в том возрасте, в котором их принято называть тетками. Они реагировали на происходящее на сцене так живо и так не к месту, что поневоле склоняли весь зрительный зал (зачастую успешно) к такой же реакции. При этом в глазах артистов читалось явное недоумение: "Господи, ну, здесь-то что смешного? А здесь? А здесь почему хлопают?" Перед нами были безусловные профессионалы, и ни единый мускул не дрогнул на их лицах. Но покидали они наш славный город, столицу Южного Урала, "опорный край державы", я полагаю, в очень больших раздумьях...

Дама-завсегдатай всех без разбору концертов и спектаклей (есть, есть такие!), взяв после спектакля вашего корреспондента за пуговицу, доверительно сообщила, что "Вишневый сад" Някрошюса можно сравнить только с "Орестеей" Петера Штайна. Критерием такого сравнения является, как выяснилось, не качество постановки, но ее количество, то-есть длительность. Неполных шесть часов литовца против восьми часов германца.

Я прикинул в уме, какой срок безвозмездно и бескорыстно "отмотала" эта старушка, и понял, что наряду с понятием "ветеран сцены" пора вводить новое: "ветеран зрительного зала" либо "зритель-рецидивист". И, конечно же, выдавать таким людям соответствующие удостоверения или хотя бы бесплатный абонемент на все культурно-зрелищные мероприятия.

Шутки-шутками, а последняя идея очень неплоха и пригодилась бы в нашем случае. Я не выдам большого секрета, если скажу, что на этот вариант "Вишневого сада" было продано удивительно мало билетов. (То ли Някрошюса почти никто не знает, то ли шести часов испугались, то ли цена – 500 рублей и выше – показалась чрезмерной...) Это, впрочем, не помешало наполнить и даже переполнить зрительный зал: первую половину спектакля я честно отсидел на ступеньке в проходе. Как и многие другие.

А ларчик просто открывался: часть билетов была выдана бесплатно людьми, внешне напоминающими челябинских организаторов гастролей, другим людям, очень похожим на халявщиков. (Сходство, разумеется, случайное.) Надо ли говорить, что речь идет не о театральной общественности, которой это действительно нужно, но именно о тетках, которые пришли поглазеть на "живого" Миронова, или Петренко, или Максакову, или Ильина, или Апексимову. Таким образом, за что боролись, на то и напоролись.

Парадокс о спектакле

Каждая постановка Някрошюса – это произведение искусства. И поэтому она практически не поддается описанию или пересказу. И уж тем более анализу. Пишущие о "Вишневом саде" сильно рискуют, сначала выхватывая из долгоиграющегося спектакля отдельные сцены, а потом делая с их помощью скоропалительные выводы.

Самым идеальным в этой ситуации было бы отснять это зрелище на кино- или видеопленку, чтобы по многу раз и медленно просматривать разрозненные эпизоды, а еще лучше обсудить увиденное с местными профессиональными критиками.

Московские же критики пишут следующее: "Някрошюс до не узнаваемости изменил образ чеховской пьесы. Там, где видели мелодраму, а сам автор – комедию, он увидел трагедию мирового масштаба".

Другие считают, что спектакль не о вселенской трагедии, а о российской. Что, конечно же, тоже нехорошо, но все-таки снижает пафос и переводит постановку из разряда высокой философии в разряд эмоциональной публицистики.

Еще немножко поцитируем. "Някрошюс не поэтизирует обитателей вишневого сада. Он смотрит на них с беспристрастностью биолога. Население поместья – это эволюционный тупик. Эти странные люди неприспособлены к жизни, как динозавры".

Подобное заявление вовсе не противоречит моим словам об эмоциональности. Литовский затворник, обучавшийся в Москве и на протяжении многих лет так или иначе связанный с Россией, к нашей стране относится очень неоднозначно. Было бы странно, если б было иначе. Другое дело, что внешняя беспристрастность повествования еще не отменяет подспудного клокотания чувств. В словесности мы наблюдали это у Бродского.

Критики правы и в том, что "сейчас модно ставить спектакли бойкие, короткие, желательно без антракта". Пожалуйста: совсем недавно Театр драмы порадовал (и, может быть, даже выполнил финансовый план) обывателя антрепризным лубком "Любовь не картошка".

Рецепт "форматной" постановки с непременным хэппи-эндом воплощен Някрошюсом с точностью до наоборот. Спектакль тягуч так же, как религиозно-мистические театральные экзерсисы Анатолия Васильева или картины Андрея Тарковского. Можно отвергать их, а можно принять как несомненную часть реальности и попытаться понять.

Тем более, что Някрошюс творит на языке метафор. Обычно он выбрасывает кучу текста, а то, что осталось, перетасовывает как ему заблагорассудится. На этот раз он отнесся к слову Чехова бережно, но наполнил пространство пьесы долгими паузами и выразительными пантомимами.

Можно было бы, конечно же, рассказать о первом выходе Любови Андреевны Раневской на сцену. Она появляется, волоча за собой диван, на который и укладывается, как на смертное ложе. Можно было бы поговорить и о финале – персонажи надевают бумажные заячьи уши и, трясясь, сидят где-то там, на заднем плане, а в это время звучат выстрелы. Но широкий зритель (да и читатель) подобные мизансцены воспринимает не как частицы целого, а как отдельные вставные номера, в лучшем случае – курьезные.

И все-таки вывод будет таков: не все еще в России пропало, не совсем еще оскудела провинция, если находится тонкий слой людей (страшно далеки они от народа), желающих, а главное – способных собраться и добросовестно высидеть после рабочего дня еще почти столько же, чтобы увидеть нечто "тягомотное" и не всегда понятное, но прямо у нас на глазах – хотим мы того или не хотим – становящееся театральной классикой.

Эти люди (когда-то их называли интеллигенцией) интуитивно разделяют точку зрения Анны Ахматовой, увлекавшейся творчеством не самых простых писателей – Кафки, Пруста, Джойса и иже с ними: "Не так важно, что именно автор имел в виду. Главное – чтобы он обязательно имел в виду что-то".

А разве не так?