Международный фонд К.С. Станиславского в только что открытом помещении Культурного центра СТД показал "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса

Последняя премьера истекающего московского сезона, как и ожидалось, стала главным его событием. Мнения об этом спектакле будут высказаны самые разнообразные, а все же ничего крупнее и значительнее назвать не получится. О затее с приглашением Някрошюса было объявлено год назад, и уже тогда московские театралы возбудились до крайности, поскольку попытки заманить режиссера в Москву предпринимались давным-давно, но все без успеха. Отчего получилось у фонда Станиславского – загадка. Фонд до сих пор тихо-мирно занимался благотворительностью и раздавал актерские премии, на театральный проект замахнулся впервые, и вот так сразу – на столь значительный. Впрочем, Някрошюс объясняет свое согласие тем, что был предложен именно "Вишневый сад", он так или иначе собирался его ставить (все другие чеховские пьесы Някрошюсом уже поставлены).

В конце-концов, в мире не так уж много режиссеров, о которых с непринужденной легкостью говорили бы: гений. А в том, что литовский режиссер Эймунтас Някрошюс одарен сверх меры, сомневаться не приходится. Его спектаклями восторгаются, их решительно и гордо не принимают, но объяснить, как это сделано, вообразить, из каких снов рождаются и возникают потом на сцене поражающие всех мизансцены, образы и метафоры, не может никто.

Его спектакли легко отличить от других (можно случайно зайти в зал, где они идут, и через пять минут станет ясно – Някрошюс), но смотреть их совсем непросто. Если вы хотите приятно провести время, расслабиться после работы, посмеяться и получить удовольствие от созерцания знакомых актерских лиц, они не для вас. Естественную тягу к привычному в этом случае лучше всего оставить при входе в театр: Някрошюс, читая известную пьесу, обнаруживает в ней то, что не замечают другие, и не смотрит в сторону общепринятого. Он никогда не стремится удивить, но явно хочет воздействовать. Его спектакли требуют нешуточной душевной отдачи, они восхищают и выматывают одновременно. Кроме того, они почти всегда непривычно длинные. "Вишневый сад" начинается в 6 часов вечера, а заканчивается в 12 ночи. Четыре действия, три антракта.

Так или иначе, но ажиотаж в летней театральный публике был разогрет до предела. Все билеты на пять премьерных показов проданы по запредельным ценам, толпы страждущих осаждали небольшую театральную площадку, совсем как в былые советские времена. Нетерпеливое ожидание очередного режиссерского шедевра Эймунтаса Някрошюса царило в воздухе и накаляло атмосферу плотно набитого зала в течение всех шести часов. Наверное, это приятно. Во всяком случае бодрит, волнует кровь, возбуждает самолюбие. И правда, о чем еще может мечтать режиссер, как не о мировой славе. Известно ведь, плох тот солдат, который не стремится стать генералом. Но вот он стал им, и что? В оглушающем, стремительном потоке сливаются восторги поклонников, зависть недругов и премии, премии, премии. Теперь он имеет все, кроме одного – права на неудачу. В год по шедевру, и ни шагу назад. Для Някрошюса, который, как сказочный Колобок, от всех ушел, чтобы стать независимым, это поистине тяжелое испытание. Он ведь не из тех "гениев", что гордо тиражируют сами себя, и не умеет выпекать шедевры, как блины, с легкостью необыкновенной. Он работает мучительно и долго, он может быть не в настроении, его фантазия, казалось бы, неистощимая, может дремать – тут требуется терпение. На "Вишневый сад" было отпущено в общей сложности два месяца, для Някрошюса это непривычно мало. И, конечно, ему была мала предложенная сцена. Этот режиссер мыслит крупно, ему нужны простор, размах. Отказаться в процессе работы, видимо, не посчитал возможным, вот и вышло то, что вышло.

Вышел пока не вполне готовый продукт, несомненно, избыточный, которому в тесном зальчике явно не хватило воздуха, чтобы придуманная история гармонично сложилась, поднялась и воспарила над подмостками, как это обычно случается со спектаклями Някрошюса. Здесь было тесно и его мизансценам (оттого, наверное, они иногда кажутся напрасно повторяющимися), и его фантазии. Обещают, что осенью спектакль будет играться на большой сцене, и, надо думать, Някрошюс уберет все излишества. Нам пока приходится реагировать на то, что было показано.

Здесь имеет смысл оговориться. Някрошюс не просто гений, он суперпрофессионал. Кажется, он может инсценировать все, включая правила дорожного движения, и мы все равно будем завороженно сидеть, открыв рот от удивления. В сравнении со многими спектаклями, нас окружающими, "Вишневый сад" – сочинение грандиозное, в нем есть несколько абсолютно гениальных сцен, там прекрасно играют большинство актеров, а все претензии, ему предъявляемые, могут соотноситься только с другими спектаклями самого Някрошюса, и ни с чем больше.

Чтобы понять, о чем речь, полезно посмотреть эту же пьесу в изложении какого-нибудь другого режиссера (не обязательно при этом бездарного), где все чинно, умеренно и благопристойно. Длится сколько положено, ничто не кажется лишним, никаких вопросов, одна благодать. Выходят тонкие, деликатные, интеллигентные люди, говорят знакомый до боли текст и тихо страдают. К Някрошюсу слово "благопристойно" уж точно не подходит, его спектакли резко и даже грубо разрывают привычную вязь слов так, что заигранная пьеса начинает звучать как только что написанная.

Декорация, как всегда у Някрошюса, предельно минималистская. Два облупившихся столба от старой садовой арки – останки усадьбы, сверху зачем-то свисают спортивные кольца, к которым в четвертом акте прицепили трость, и они стали подозрительно напоминать знаменитое чеховское пенсне. Вместо сада вдоль задника на тоненьких палочках белые флюгера-пропеллеры наподобие крестов (сценограф Надежда Гультяева). Это Родина, сюда приезжают не с надеждой на спасение, приезжают умирать. Первый выход Раневской с ее домочадцами всегда ждут как событие, более или менее театрально обставляемое. У Някрошюса выходят по одному, хлопотуньей Варей (Инга Стрелкова-Оболдина) подгоняемые, группируются в центре, к публике спиной, руками машут, приветствуют неизвестно кого. А Раневская (Людмила Максакова), вся в белом, выходит незаметно, откуда-то из темного угла, тащит за собой черную скамью, как большой чемодан на колесах, ставит по центру и ложится на нее.

Любой вопрос, даже самый нелепый, решается здесь как вопрос жизни и смерти. Актеры играют так страстно, предельно и отчетливо, как давно уже не играют на наших сценах. У них нет ни минуты покоя, каждому придумана сложнейшая внутренняя (но и физическая тоже, как всегда у Някрошюса) партитура, заполняющая все пространство спектакля. Милые чеховские девочки Варя, Аня (студенка Щукинского училища Юлия Марченко), Дуняша (Анна Яновская) порхают по сцене, как вспуганные птички, не присаживаясь, жизнь проживается на бегу, вприпрыжку, с подскоком. Говорят звонко-звонко, до слез звонко. В них все преувеличено – хлопоты по дому, восторг, любовь. Преувеличено так, что страшно становится, вот-вот сорвутся. И Епиходов (Иван Агапов), двадцать два несчастья, ничуть не робок, как принято думать. Он точно знает, зачем носит с собой пистолет. Выхватил – и прямиком в Яшу: "Вы читали Бокля?" – и стреляет, стреляет с надрывом, изо всех сил. И Пищик (Сергей Пинегин) уж если пристает к Раневской со своими проблемами, так хватает за плечи и трясет, словно куклу.

Многие сцены так и тянет описывать одну за другой. Как трогательнейший Гаев (Владимир Ильин) выкладывает перед племянницами по горсти любимых леденцов и восторженно клянется: "Имение не будет продано". Как пристально всматриваются друг в друга Раневская и старый Фирс (Алексей Петренко), осторожно и нежно трогая руки, щеки, уши, волосы. Как придумана вечеринка в ожидании известия о торгах – пугающе дикие, судорожные танцы под глухие звуки барабана. И нелепые фокусы Шарлотты (Ирина Апексимова), где Аня и Варя изображают зайцев, на которых ведется охота. Тут все, как в детской песенке: вышел зайчик погулять, выбегает охотник и стреляет. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. Ну и, наконец, кульминация: приехал Лопахин (Евгений Миронов), наклонился к Раневской близко-близко, сказал: "Вишневый сад теперь мой" – и платком слезы ей утирает. А она платок в рот запихнула, чтобы не кричать, так и сидит, застывшая, с кляпом во рту. Он кричит: "Музыка, играй отчетливо", но вместо музыки запели вдруг птицы, заверещали, зачирикали. Их гомон звучал все громче и громче, и слушать его было все невыносимее, казалось, еще немного, и полопаются барабанные перепонки, а заодно и сердце надорвется.

Лопахин придуман и сыгран, кстати говоря, в точном соответствии с чеховским текстом. Сказано ведь – мужик, его Миронов и сыграл. Сыграл темную, необузданную мужицкую душу, в которой намешано бог знает что: добро и зло, грубое невежество и тяга к красоте. Он ведь так ждал эту женщину, так любил, увидел ее и запел от полноты чувств про то, как, "обернувшись соколом, любовался горлицей". А потом взял и убил, совершенно для себя неожиданно. При всей своей фантазии Някрошюс ведь режиссер абсолютно конкретный, даже буквальный, вот и Петя Трофимов (Игорь Гордин) у него прежде всего – облезлый барин, как сказано у Чехова. Он из тех недотеп, что выше любви, смешной, зажатый, никчемный, для такого идеи всеобщего равенства – спасение, вот он и выкрикивает их истерически страстно, захлебываясь, давясь и спотыкаясь. Так рвется вести всех в новую жизнь, но, конечно же, погибнет наравне с другими. В этой пьесе по Някрошюсу ни у кого нет будущего. Всех затравят, как зайцев, до полного истребления. И кто виноват? Вот он, вечный интеллигентский вопрос. Бог его знает. Наверное, судьба, жизнь, история.

Чаще всего у Някрошюса именно финал так и тянет пересказывать вновь и вновь. Идешь по улице, встречаешь знакомого, хватаешь за пуговицу и начинаешь рассказывать, как чеховские сестры, не вытирая слез, упрямо складывали на сцене березовые колодцы; как оплакивал сына Гамлет-старший, отправивший на смерть своего ребенка; как отчаянно и просветленно пели Miserere в финале "Макбета", самой мрачной шекспировской пьесы. Финал "Вишневого сада" описывать не стану, по-моему, он Някрошюса недостоин. Слишком уж лобовой. Говорят, к осени он собирается придумать новый. Тогда и расскажем.