ПО ПОВОДУ ОТРЕЗАННОГО УХА...

Газета "Новые Известия"
23.01.1998
Елена Ямпольская

Театр на Таганке третий вечер переживает аншлаги, каких здесь не было, наверное, со времен Высоцкого. На его сцене выпустил совместную премьеру Театра Табакова и Центра Мейерхольда Валерий Фокин. Публика всеми правдами и неправдами стремится посмотреть спектакль трудный, странный, практически безмолвный. И принимает его с восторгом. Сколько таких залов соберется: пять, десять, сто, прогнозировать сложно. Однако уже сейчас понятно, что "Еще Ван Гог..." пока занимает первую ступень среди событий текущего сезона.

...На сцене клетка, сложенная из кроватных панцирей. В клетке люди. Звенит будильник. Звенит долго, никто его не выключает, пока не кончится завод.

Человек – как будильник. Если завод кончился, а время еще не вышло, он продолжает жить, но уже в клетке. Клетка называется по-разному: психиатрическая больница, сумасшедший дом, дом скорби, приют для умалишенных, просто психушка... Названия разные, суть одна: изоляция. Четкое территориальное деление на больных и здоровых. Но если клетку ненадолго открыть и позволить человеческим молекулам с той и другой стороны перемешаться, сможем ли мы потом определить, кто откуда? И за кем в итоге опять захлопнем тяжелую дверь – не за собой ли?..

Нельзя сказать, чтобы все это было ново по мысли. Но Фокин работает не с мыслями, а с образами. В спектакле есть хоть рваный и неоконченный, но вполне реалистический сюжет. И есть завораживающее течение параллельной реальности. Второе непонятнее, но значительно интереснее.

Реалистическая часть с ее чисто служебными, прикладными диалогами, объясняющими то, что и так понятно, – по всей видимости, дань нормальному зрителю, который заплатит за билет, придет на престижную премьеру, а вот заворожится ли параллельными мирами – это еще вопрос. Так пусть ему хотя бы будет о чем рассказать наутро сослуживцам...

Расскажет он примерно следующее. Жил-был молодой человек и попал он в психбольницу с диагнозом "синдром Ван Гога". Получал свои инъекции и рисовал. У молодого человека была молодящаяся мама. Она приносила сыну краски, а работы его потом продавала и с этого жила: творения из сумасшедшего дома хорошо расходятся...

Кстати, Евдокия Германова, перебарщивая с характерностью, особенно поначалу, играет такую маму, рядом с которой супернормальный человек свихнется, а выживет как раз только чокнутый...

Но если вы услышите такое повествование о "Еще Ван Гоге...", не принимайте его на веру. Это совсем другой спектакль.

...Качается под потолком голая лампочка, повинуясь ей, качаются тени, а значит, качается мир. Мучительный маятник однообразия.

В клетке просыпаются то ли люди, то ли гигантские насекомые (сразу вспоминается фокинское "Превращение" в "Сатириконе"), медленно потирая конечностью о конечность и шелестя слабыми сухими крыльями. Основное действие – нет, точнее, основное действо – разворачивается на пружинящих матрасных сетках. Жизнь на металлическом батуте, где есть вечная неустойчивость, а ощущение полета недосягаемо...

Предпочтение действа действию уже сейчас ставят Фокину в упрек: "Это не искусство, а шаманство". На самом деле отличить шаманство от искусства так же трудно, как больного человека от здорового. В "Еще Ван Гоге..." пластика ложится на музыку, музыка сливается с текстом, текст ритмизует пластику. Круг замкнулся: с пластики начали, пластикой кончили.

О том, как возник замысел "Еще Ван Гога...", Фокин подробно рассказывает в программке: "Во время работы над "Братьями Карамазовыми" мы с Евгением Мироновым посещали психиатрическую больницу, где нас повели в художественную галерею... Вспомнились люди не совсем "здоровые" с точки зрения бытовой логики, но при этом гениальные: Врубель, Федотов, опять же Ван Гог. И всегда – Достоевский... Кому было бы лучше от того, что все эти большие художники были бы здоровы? И может ли вообще творческий человек быть "нормальным"?.."

Сила впечатления заставила Фокина и Миронова, потеснив более масштабные проекты, вместе с художником Александром Бакши и хореографом Николаем Андросовым взяться даже не за спектакль, скорее, за пластический этюд – о "нормальности" и "ненормальности".

..."Ван Гог"-Миронов сосредоточен. Настолько, что это дает основания окружающим считать художника вне нормы. Хотя занятие его легким не назовешь: он пытается выкристаллизовать гармонию из хаоса. Хаоса красок и линий, поскольку весь мир представлен для него только этими двумя измерениями. Линии искажаются и путаются, краски бунтуют и бесятся, цветовые волны преображаются напряженным мозгом в звуковые, и уже не понятно – глаз или ухо "Ван Гога" режет жуткая какофония.

Кстати, по поводу "режет"... Настоящий Ван Гог лишил себя уха за то, что им воспользовался злой дух, упорно шептавший: "Убей Гогена". "Ван Гог" у Фокина сделал то же самое, очевидно, чтобы оторваться от беснующегося хаоса. А может быть, просто из-за отвращения к симметрии?..

"Ван Гог" сидит на голой панцирной сетке в черной шапочке, на которой не хватает только вышитой желтым шелком буквы "М". Есть и желтые цветы, только приносит их не Маргарита, а все та же молодящаяся мамаша в опять-таки вопиюще-желтом костюме. Тревожный цвет, символ разлук и потерь – основной в новом спектакле Фокина.

Миронов просто смотрит перед собой, но глаза его слепят, как два синих прожектора, и, подсвеченное ими, излучает странное сияние лицо. Он просто складывает ладонь – аккуратно, плотно, палец к пальцу и этой монолитной ладонью проводит возле уха с такой тайной мощью, что кажется – вот-вот и рубанет...

Миронова ждет Гамлет, которого ему предстоит сыграть у Петера Штайна. Можно сказать, что он удачно "размял" тему ненормальности.

Есть в спектакле "бытовизмы" удачные и обаятельные. Вот сосед "Ван Гога" по палате отвечает на вопрос о здоровье: "Чувствую себя хорошо. Настроение плохое". Публика, расходясь, на все лады повторяла эту формулу... Или: задумывались ли вы когда-нибудь, что, если язык показываешь доктору, – это наука, а если медсестре – хулиганство? Тут любой здоровый запутается... И, наконец, уже ближе к финалу Андрей Смоляков-главврач недвусмысленно "осыпает" зрительный зал таблетками от стресса. Кто их не принимал? Кто, во всяком случае, ни разу не останавливался в раздумье перед аптечным ларьком? Если есть такой уникум, он пока может считать себя здоровым. Остальные – извините...

Спектакль, о котором ведется такой долгий рассказ, сам длится меньше полутора часов. Плотность сценического времени у Фокина поразительна. Его спектакли читаешь, как прекрасную книгу, – и взахлеб, и всерьез, наслаждаясь многослойностью простого и радуясь ясности сложного.