... "Современник" озаботила сатанинская свистопляска зла в преддверии ада. Впрочем, сами ее герои уже находятся в аду, почему спектакль и называется "Карамазовы И АД".

Публика, пришедшая на этот спектакль, попадает в едва освещенный зрительный зал, где даже номера кресел трудно разобрать: свет падает несколькими снопиками с колосников. Когда же начинается представление, все погружается уже в кромешную тьму, а во мраке завывают, свистят, стонут, очевидно, терзаемые души усопших. Вспыхнувший на секунду на сцене свет позволяет разглядеть стоящих там трех голых мужчин, прикрывающих свои "срамные места". Так сказать, символическое явление трех братьев, как оно представляется в кошмаре Ивану Карамазову. И ад мы видим глазами Ивана. Пещера под многослойными пластами глины и рядами мелких камней. Все оплавлено застывшей лавой или адским огнем от пылавших тут печей. Иван, всклокоченный, вздрагивающий, в ужасе все время оглядывающийся, ждет черта, который и не замедлит появиться.

На авансцене, несколько выдвинутый в зрительный зал, ярко светится прозрачный куб. В нем ногами к нам кто-то лежит (художник Вольдемар Заводзинский (Польша)). Из этого гробового аквариума встанет по мановению черта Федор Павлович Карамазов и с сальным шутовством будет представлять святому старцу Зосиме (именитый Михаил Глузский, специально приглашенный на эту роль из "Театра современной пьесы"). Черт будет дирижировать и всеми жестами Ивана, встав за его спиной. Зритель с любопытством пытается разбираться и примеряется ко всей этой чертовщине. Но когда декорация освоена и кто есть кто выяснено, интеллектуальная притча или трагический философский фарс Николая Климонтовича на темы позднего Достоевского, как сказано в программке, несмотря на все усилия актеров и режиссерскую изобретательность Валерия Фокина (он недавно изумил и заворожил меня фантастически зрелищным спектаклем "Превращение" в "Сатириконе" по Францу Кафке с универсальным актером Константином Райкиным в главной роли), здесь не будит моей фантазии, не захватывает чувств, как, впрочем, и у других зрителей, которые сидят в полном молчании более двух часов, пока разворачивается действие. Оживляется зал только при финальном диалоге черта с Иваном, в котором партию "первой скрипки" виртуозно ведет Авангард Леонтьев.

Но именно тут я должен уточнить. Действия-то и нет. Есть реплики, которыми обмениваются персонажи пьесы. Нет спора, но есть его видимость. Нет игры переливающихся, бунтующих страстей, а есть отдельные попытки выкрикнуть нечто страстное.

Блистательный Олег Кваша не пикируется со своими чадами, не подковыривает их, хотя и имитирует такие попытки своего героя, но, увы, без необходимых ответных серьезных реакций партнеров. Он вынужден исполнять как бы некие эстрадные монологи, сродни выступлениям Михаила Жванецкого.

Иван – точно такой, каким он обрисован братом Алешей: "...ты... молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну, желторотый, наконец, мальчик". Его играет Евгений Миронов (артист Театра-студии О. Табакова), тот самый, осыпанный многочисленными призами, задаренный аплодисментами за поразительную энергию, обаяние, лиризм, страсть, драматизм, молодую увлеченность, брызнувшие в ряде фильмов. Здесь же узнается только вот этот самый "мальчишечка", в облике которого никак не могли явиться многие даже самые прославленные исполнители сей роли, поскольку были в возрасте значительно более почтенном. Мука на его лице, глаза полны слез. Он не позволяет вырваться той боли, которая жжет его сердце, и приглушенным голосом, нарочито бесстрастно рассказывает о родителях-садистах, истязавших свою маленькую дочь, о помещике-изувере, приказавшем напустить на восьмилетнего мальчонку своих борзых, которые растерзали его на глазах матери. И когда Иван закончит свой рассказ и спросит, что делать с такими палачами, простить или расстрелять, молчальник, всепрощенец Алеша вскрикнет: "Расстрелять!" Но никак не отзовется это в зрительном зале, ибо не было и нет тут между братьями подлинного общения. Текст оказался доложенным, как теоретически интеллектуальная проблема, а не выстраданная израненным, возмущенным бунтующим сердцем.

Я начал размышления с воспоминания о чтении Качаловым на эстрадной сцене одного из монологов Карамазова. Актер впервые сыграл роль Ивана Карамазова в знаменитом мхатовском спектакле 1910 года. А потом только для концертов оставил себе частицы монологов. Вспомнил я и трепещущие клейкие листочки. И, если говорить образно, именно этих трепещущих листочков спектаклю "Карамазовы И АД" и недостает. У Достоевского Иван повторяет свои слова о клейких листочках, но с добавлением: "Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь... Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет?" Секрет гениальной художественной "ахинеи" Достоевского в том и состоит, что он выворачивает нутро, чрево героя так, что читатель содрогается тоже. Без "листочков" нет Достоевского.

Клейкие листочки! О, эти клейкие листочки!