... Когда нам говорят, что классика – это отнюдь не нечто навеки застывшее, что новопрочтение – закон нового времени, и при этом кивают на Запад, небесполезно отметить широту и охват этой идеологической доктрины и при этом бросить беглый взгляд на канал "Культура" на нашем ТВ. Это здесь, в нескончаемом сериале "Культурная революция", нам сообщили, что "секс – двигатель искусства", а "мат – неотъемлемая часть русского языка". Этот же телеканал неустанно пропагандирует творчество режиссера Кирилла Серебренникова – рафинированного интеллигента, прославившегося, в частности, и тем, что в поставленной им пьесе братьев Пресняковых, впервые за всю историю МХТ, со сцены выплеснулся в зрительный зал поток матерщины. Вскоре после чего маэстро Серебренников предложил нам свою сценическую версию романа М.Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы".

"Кто <...> ближе подошел к изображению этого самого русского характера, кто честнее, реалистичнее и принципиальнее отразил русский тип – Федор Михайлович Достоевский в князе Мышкине или Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в Порфирии Владимировиче Головлеве? Судить вам. Мое мнение – что в Порфирии Владимировиче все-таки <...> Могу сказать, что, работая над спектаклем, мы всерьез задумались над тем, о чем говорит Порфирий Владимирович Головлев, и, разбираясь в этом, думая над этим, мы услышали фразеологию, до боли знакомую, услышали слова, до боли, пугающе знакомые. Эти слова произносятся каждый день, и мы их часто слышим и сами произносим эти слова."

Сказано, что и говорить, весьма эффектно, но достаточно вернуться к тексту романа, чтобы удостовериться в некотором, мягко скажем, пустозвонстве популярного театрального деятеля.

В XIX веке современная автору критика находила прямую связь Иудушки Головлева с мольеровским Тартюфом, а Степана Головлева – с опустившимся после катастрофы Купо из романа Золя "Западня", отмечая, что последняя "написана наблюдателем-протоколистом", книга Салтыкова-Щедрина – "психологом-художником". Никому не приходило, однако, в голову искать французский национальный характер где-то на полпути между Тартюфом и Купо, отдавая последнему предпочтение. Никто не пытался и в Иудушке Головлеве, "лицемере чисто русского пошиба", искать собирательный образ русского человека. "Тартюфство" (то-есть, своекорыстное ханжество, спекуляция на религиозной риторике) Мольером взято из жизни. А над опьянением праведника Ноя издевался еще его сын Хам. Эти пороки глобальны и вненациональны. И отнюдь не стремление воссоздать таким образом "русский характер" руководило автором "Господ Головлевых". В риторике К. Серебренникова видится очень типичное для лженоваторства желание вырвать и автора, и героев из естественной для них среды и притащить за уши сквозь века в современное нам пространство. Создавая свой роман, Салтыков-Щедрин, как бы по-школьному это ни звучало, в первую очередь боролся с адептами крепостничества – такими, как господа Головлевы (фамилия – от понятия "возглавлявшие"), – а отнюдь не стремился создать собирательный образ русского человека. Концепция постановщика спекулятивна или – по недомыслию – просто нелепа, а спектакль получился истерически патологичным, что признает и сам его автор, буквально заявивший перед премьерой: "Надо, наверное, пожелать приятного просмотра, но язык не поворачивается. Слушайте внимательно текст Салтыкова-Щедрина и наслаждайтесь искусством артистов Московского Художественного театра".

Приятных эмоций спектакль, начинающийся похабным стихотворением (разумеется, отсутствующим у классика), действительно не вызывает. Наслаждению искусством актеров весьма мешает благодарное воспоминание о блистательных мастерах – И. Смоктуновском, А. Георгиевской, Е. Васильевой, – участвовавших в предыдущем прочтении романа, шедшем в здании не разделенного тогда еще МХАТа на Тверском бульваре, – динамично и с предельной убедительностью воплотивших образы страшных персонажей романа. Злодеи, губители были и жертвами умиравшего Времени, за них было страшно, и – хоть это странно! – их было жалко. Бунт Порфирия Головлева в финале спектакля Льва Додина был не постыдной попыткой обмишулить и Господа Бога, а кошмаром поистине шекспировского масштаба. В отличие от предложенных нам сегодня "клише" (с чем вышли на сцену, с тем и ушли) образы динамически развивались, герои пытались приспособиться к возникающим и меняющимся обстоятельствам. Тут был ритм дворянской жизни XIX века, а не мелкопоместная суета, каждый защищал тут свою "правду". Следить за этой жизнью было увлекающе интересно. Разумеется, отсутствие всего этого – не вина сегодняшних исполнителей, тратящих множество мышечных усилий, чтобы втиснуться в жесткую и, по сути, фальшивую патологичную схему – пластическую и психологическую, – их попросту повели "не туда". А "слушать текст классика" мешает и специфичный отбор "максим" Иудушки Головлева, долженствующий создать обобщающий тип русской души.

"Русский человек, – говорил Ф.И. Шаляпин, – поди, душа у него свободнее ветра, в мозгу у него – орлы, в сердце соловьи поют". Может, тоже некая крайность, но искать, подобно господину Серебренникову, символ русской души где-то возле Иуды?! Образ русского человека, "каким он будет через 200 лет", давно уже создан. Это, разумеется, Пушкин. Сказано четко и емко и нуждается, пожалуй, только в некоей корректировке реального срока. Задержалось Второе, массовое, Пришествие. Нужный нам Пушкин – грешный и светлый, – как и в XIX веке, все еще не востребован Властью. Против Пушкина – и атака...

...