В усадьбе у Головлевых мглисто, сыро, полутемно. Скрипит и стонет серое от дождей щелястое дерево полов и притолок. Люди явно живут почтенные, почвенные: двери-окна у них дышат поверьями. Каждая дверь кажется ходом меж гостиной и погостом, на тот свет – или с того света. А семейный поминальник ужасно длинен. Есть кому понаведаться...

По углам громоздятся наволочки с бельем. Гостили люди да убыли. Больше им здешние простыни не нужны. Но как же много было народу! Тючки свалены, как в советской прачечной. В них – метель и мгла вокруг жилья. И сонная, привычная одурь дома, проглоченного плоским пространством. И присказка про "копанье в грязном белье".

Усадьба груба, как барак или застенок. Две мясорубки привинчены к столу. Они мелют в смазь ковригу черного хлеба. Это кажется формой пытки. А что здесь было тонкой работы – замызгано, щерится выбитыми клавишами. В руках Головлева (Сергей Сосновский), папеньки-стихотворца, лязгает остов пишущей машинки. Исподтишка и вполпьяна папенька повествует, как ему Барков лиру передавал. Проходит тяжелым шагом Арина Петровна (Алла Покровская) с кожемитовым портфелем 1970-х. (По Щедрину она и озлобилась, осознав, что "муж ей не товарищ" в попытках обустроить хозяйство.) Глядит на супруга безнадежно и безлюбовно. Почти как Софья Власьевна на интеллигенцию.

Что же: Головлевы, три поколения "эпохи реформ" – чистые аллегории?

Вот папенька – деятель неподцензурного умственного труда то ли 1840-х, то ли 1970-х. Маменька – очерствевшая от попыток управить крепостными лентяями (негодный, ненадежный народ!). Подбородок вскинут, глаза тверды, как на партхозактиве: выбить мыло, пшенку, солярку... для вас, спиногрызов!

А вот и они, постылые. Все ведь для них... Вот потомство этой пары.

Дрожит от безвыходной нищеты Степка-ополченец (Эдуард Чекмазов): Отечество защищал, а теперь и табаку не выпросит. Выход из унижения один – убраться с земли по-тихому. Честный Павел (Алексей Кравченко) хозяйствует, но управлять имением Павла путем не учили. Тому, что уныние – смертный грех, не учили тоже. Зависть к "ловким", самый невыводимый в Головлевке грибок, точит ему душу, сжимает пудовые кулаки. А еще живем в таком климате... То-то брат Павел сгорел от водки.

Все, что мать недодала братьям, уйдет к Иудушке. Одному хватит.

Они и аллегории, конечно. Так простроен пунктир ролей. На страшно коротких в Головлевке дорожках между мертвыми и живыми вдруг в деловитой ключнице Улите (Мария Зорина) проступает упоение мелкой властью и мелкой пакостью. Никто ее за руку не поймает. Риэлтер ли, офис-менеджер при лихом разбойном барине – это сегодняшний типаж. Пластика и интонация точны, как в этюде.

Такие этюды есть почти во всех ролях ансамбля. Степка минутами играет расхожую фразу социологов: "Сейчас тотальная бедность тотально разрывает связи людей" (занятно: мы и в "Шинели" эту тему не слышали, пока не прошли через опыт 1990-х).

Братца Павла жаль особо. В нем – растерянность честных, да неповоротливых, недолюбленных, скверно обученных людей. Тяжелая злоба колотит Павла – от страха. Перед ловкачом Иудушкой. Перед непонятицей новой жизни. Перед неумением хозяйствовать. Оттого и кулаки сжимает, что выпущен жить с голыми руками. Либо сопьется, либо горло кому перегрызет "за наш особый путь". На особом пути хорошо: степь да степь. Пусто. Ловкачи не мельтешат под ногами.

Третье же поколение – внуки Головлевых. Володенька, Петенька, Аннинька и Любинька: студент, юнкер, барышни-институтки. А есть еще незаконный Володька: прижит от девицы низкого звания и отослан в приют. О них обо всех – ниже. Хотя в Камергерский после "Господ Головлевых" выходишь, бормоча: "Дети-то! Дети. Дети. Детей как жалко...".

Но все-таки главные здесь – папенька и бабушка. Иудушка и Арина Петровна. Евгений Миронов и Алла Покровская. Постаревшая, растерявшая свою власть – кровная мать всем беспутным, сломанным ее черствой силой. И благообразный сын, потихоньку ставший главой семейства.

Скупость здесь так же бессмысленна и беспощадна, как русский бунт. Физически чувствуешь, как Иудушка высосал силу, кровь, энергетические токи, судьбу домочадцев, собрав все деньги в бледных лапках.

Это самый выстроенный и полный деталей спектакль Серебренникова.

...Вот Арина Петровна, уже бессильная, сидит на тюках, покрытых ковром с розанами, точно деревенским платком. Заступиться за нее перед Иудушкой некому: прочих сыновей она сломала. Во мгле перед изгнанием из усадьбы она кричит жидко и страшно:

— Да неужто больше и нет никого?! Нет? Нет! Не-ет!

...Вот Иудушка ласково отослал в приют своего незаконного Володьку. Мать его, Евпраксеюшка (Юлия Чебакова), из смирной девки превращается в исчадие ада. Сорвало резьбу: всякая надежда, всякая причина блюсти себя человеком исчезла с дитем вместе. Распатланная, полуюродивая, тетешкает, подвывая, кирпич "черняшки" у груди. Иудушка, присев возле, белесыми глазами искательно глядит на нее. И вдруг воровато, быстренько выщипывает серый мякиш из ковриги хлеба – точно сосок девке крутит.

Таких страшно выразительных проблесков – много.

Белобрысый, иссиня-бледный, безупречно аккуратный до поры в своем черном сюртуке Иудушка Евгения Миронова страшен. Он, как положено по роману, поминает Господа через слово. Как на стальном шарикоподшипнике, от лба до пупа мечется троеперстие – но ни разу Иудушка не завершает крестное знамение. Что нужды? Мог бы говорить об общечеловеческих ценностях, а мог бы – о будущем державы.

Играет он: ласковое, страшное, не дающее себе ни минуты роздыху равнодушие ко всем, кто загибается около него. Вежливое равнодушие. С добрым словом на устах. Абсолютно безжалостное.

Опять же сказать: что такое деньги, когда их вовсе нет, многие прошли в 1990-х. Или изучают эту "философию нищеты" до сих пор. Зарплата провинциального врача на трех работах – 5000 руб. Библиотекаря в селе – 700 рублей. Мы дозрели до чтения "Господ Головлевых".

Патологическое скопидомство Иудушки отбирает у детей возможности. И через это отбирает у них судьбу и надежду. Миронов играет уникальное, фантасмагорическое существо. Так и интересней. Но и от аллегорий этого преисподнего "романа воспитания" не отделаешься.

Так вот, о главном. О детях, благодушно уморенных в нищете.

У Сергея Медведева (сын Иудушки Володька, влезший в петлю: не на что было кормить юную семью) – роль невелика. Но так выразительна фактура молодого актера, так памятна его роль слабоумного от страха перед матерью Мальчика в "Терроризме", что тот спектакль Серебренникова точно догоняет "Головлевых". Они ложатся в единый сценический текст. И тень юноши, убитого отчуждением родителей, идет по сцене.

У Юрия Чурсина, Петеньки Головлева, – роль иная. Непохожая на его же гимназиста Буланова в "Лесе". "Мы, русские, не имеем сильно окрашенных систем воспитания. Нас не муштруют, из нас не вырабатывают поборников или пропагандистов тех или иных общественных основ, а просто оставляют расти, как крапива растет у забора. Поэтому между нами очень мало лицемеров и очень много лгунов, пустосвятов и пустословов. Мы не имеем надобности лицемерить ради каких-то общественных основ, ибо никаких таких основ не знаем, и ни одна из них не прикрывает нас. Мы существуем совсем свободно, то-есть прозябаем, лжем и пустословим сами по себе", – моралите "Господ Головлевых". Петенька, как помним, проиграл примерно по этой причине казенные деньги.

...Петенька в белой, офицерской и смертной рубахе ломится во тьме в свежеотесанную доску. По сюжету это дверь в спальню Арины Петровны. По образу крышка гроба. Он точно выдирается из земли, бьет всем телом в домовину – и отчаянно хочет жить. Почтенная бабушка в черном костюмчике джерси лживо и конфузливо говорит внуку:

— Что же ты, голубчик? Право, нет у меня денег...

Наблюдать за этим "медленным смертием" страшно. Разные параллели идут на ум.

И, конечно, девицы! Аннинька (Евгения Добровольская) и Любинька (Ксения Лаврова-Глинка) при ласковом и ледяном попустительстве семьи сбежали в актрисы. Сменив черные крылья школьных фартуков на пачки Коломбин, пудреные парики и дьявольски кокетливые муфты, прижатые к самому не могу, Аннинька и Любинька зачитывают наперебой восторженное письмо об оперетках, продвинутом купечестве, полубенефисах, щедрых земцах и адвокатах, которые "бумажки фальшивые дают". Все то же: "Никаких таких основ не знаем, и ни одна из них не прикрывает нас...".

Старшие в семье многократно заслуживают суда по статье "Оставление в беде". По числу детей. Но семейство Головлевых – аллегория нации.

"Да, Аркадий Макарович! И вы – член сего случайного семейства. Как быть?!" – в тех же 1870-х писал один персонаж Достоевского другому. Даже и по сходному поводу.

— Неужели и это еще не конец? – шепчет залу Миронов, когда умирает одичавший, затянутый пустотой Иудушка. Для сценической Головлевки, без сомнения, конец.

"Дети, дети. Детей-то до чего жалко..." Нельзя бестрепетно упустить одно поколение. Нельзя пустить во взбаламученное море новой жизни с голыми руками и ласковым словом (хотя это, конечно, самый выгодный и покойный способ).

Тогда не будет следующего поколения. И пустая Головлевка отойдет – кому?