Евангелие от вампира

Слившиеся воедино сценограф Николай Симонов и Кирилл Серебренников сделали спектакль на мощном образе – тюки с бельем. Образ большого дома, обезлюдевшего детского лагеря и одновременно никому не нужного "тряпичного" наследства. Порфирий Головлев – "фуфел тряпочный", крохобор и владелец застиранного, заглаженного, прохудившегося белья, которое уже никому толком не пригодится, – ну, разве что как погребальный саван.

Тугие тюки, уложенные дворней, более всего напоминают о больничных палатах – о казенном белье, пропитанном смертельным потом и запахом лекарств. Тюки с бельем превращаются в вязкие снежные комья, по которым редкие оставшиеся в живых люди Головлевки ходят, как по минному полю, которое еще и может засосать, как болото. В этих снегах человек застывает в морозных объятиях. Холодно и страшно с вампиром в одном зале сидеть.

Головлев Евгения Миронова – это сонная муха. Засасывает потоком сладкоречивых слов и вонзает мохнатый хоботок, сладострастно жмуря глазки. Сладкой демагогией, насилием бесконечного потока слов, с которым не справиться ни одному острослову, он окутывает, обволакивает жертв – и их тела постепенно превращаются в кокон, их трясет, выкручивает жилы, сжимает виски. Серебренников навязчиво использует этот вполне физиологический образ – от Иудушки люди уползают, выкручиваются, как черви, и застывают в параличе. Головлев оборачивает жертву в кольцо пуленепробиваемых морализаторских слов, лжепророческих, неправедных. В этом клерикальном мире, как и, кстати, у Салтыкова-Щедрина, – ни одной церковки, ни одного крестика, ни одной иконочки – ничего, чтобы напомнило о праведности слов Иуды. Это церковь наоборот. Антипророк в пародийно ангельском обличье – с мушиными крылышками. Напускает в жилы своей семьи сонного сока – и она превращается в сонное королевство. Мать, прекрасная чудная благородная мать – глава семейства, крепкая домоуправительница – превращается в сенильную старуху, со смирением принимающая такого сына, полная безразличия к его судьбе и судьбе своего фамильного дерева. Страшно смотреть за метаморфозами Аллы Покровской. Брат Паша, богатырь и хулиган, засосанный Иудушкой, катает по полу пустой водочный стакан и валится, как бревно, на половицы, безвольный, аутирующий, белокровный. Сопротивляться – невозможно. Железобетонные слова клерикала – их поток невозможно остановить. Нет таких слов, которые можно было противопоставить этому Евангелию от вампира.

Один из самых страшных моментов спектакля – агония Евпраксеюшки, помешательство мирной бабы, у которой отняли ребенка. Юлия Чебакова впервые в МХТ получает большую значительную роль и показывает исключительную способность к трагической игре, себя не стесняясь проживать чужую горестную судьбу, отчаяние женщины с вырванной потребностью к материнству.

Средоточие спектакля – в финальном диалоге Иуды и Анниньки. Здесь Евгения Добровольская, умная, красивая, великолепная мистическая актриса, играет какую-то свою личную муку. Именно ей – единственной в этом спектакле – даровано осуществить победу над головлевской Мухой. Она разоблачает Порфирия, возбуждая его сладострастное желание тела падшей женщины, его глубинную потаенную страсть к пороку как следствие тотального одиночества и чернушных фантазий. Аннинька с высоты своего страшного опыта, с высоты падения и со знанием смерти, случившейся у нее на глазах, со знанием смерти, стоявшей рядом, разоблачает монстра одним словом, одним заговором: "Вы же всегда один! Как жить-то не страшно". Муха умирает. Концепция Серебренникова укладывается во фразу, дарованную Василием Розановым автору "Головлевых": "Как "матерый волк", он наелся русской крови и, сытый, отвалился в могилу". Пожалуй даже, кажется, именно эта знаменитая розановская фраза из "Уединенного" вдохновила режиссера на вполне определенный набор образов.

Превосходные степени в отношении новой премьеры Кирилла Серебренникова расточать не стыдно. Хотите верьте, хотите нет, но пусть эта работа станет чем-то вроде образца современного театра – все равно ведь нужен такой. Этот спектакль оцепеняет – и своим ледяным, вампирическим, высасывающим эффектом, и своим совершенством. Кирилл Серебренников, похоже, установил однопартийную систему – сегодня рядом никого нельзя поставить по силе воздействия, по сочетанию смысла и адекватной ему технологии. Трудно вообще понять, как можно силой убеждения вывести артистов на такой градус исповедальности. Это вообще мучительный спектакль, не "зрительский" – сидишь в зале и мучишься совестью, узнавая в этом национальном ужасе – Иудушке Головлеве – собственные черты, присущий исключительно всем грех словоблудия и морализма. С залом ведется разговор на личную тему – это, пожалуй, главная добродетель этого спектакля. На поклон выходят люди-мочалки, с тяжелым взглядом, выжатые актеры, съевшие, пожевавшие сами себя.