В московском Манеже завершилась премьерная серия спектаклей "Последняя ночь последнего царя". Если судить по числу и рангу деятелей политики и культуры, посетивших в эти дни Центральный выставочный зал, можно считать, что очередной проект агентства "Богис" стал – как и ожидалось – "театральным событием ноября".

Существующее уже четыре года агентство выпускает спектакли редко, но забыть о себе не дает: слишком ярким, значительным и чуть-чуть скандальным был дебют. Принесшие славу антрепризе Галины Боголюбовой "N. Нижинский" (с Олегом Меньшиковым и Александром Феклистовым) и "Башмачкин" (моноспектакль Феклистова) создавались вне всяких правил – без традиционной драматургии и фактически без режиссера. С "Последней ночью последнего царя" все изначально обстояло иначе: был настоящий драматург – Эдвард Радзинский – и решившийся поставить его пьесу известный режиссер Валерий Фокин. Но, как ни странно, именно это внушало опасения.

Не то, чтобы под сомнение ставился профессионализм режиссера или чутье продюсера – странной казалась сама идея спектакля, слишком явно грозившая обернуться спекуляцией на модной и выигрышной теме. Факт, что убийство царской семьи – трагедия и злодеяние, уже мало кто возьмется оспорить. Но и желающих понять, чем все-таки было царствование Николая Второго и, главное, – добровольный отказ от него, к сожалению, не многим больше. И вряд ли спектакль их число умножит. В "Последней ночи" Радзинского предложен тот самый набор, к которому привык перестроечный читатель и телезритель: тишайший, все понимающий и все приемлющий царь, благородная и гневная царица, дети-ангелы – смысл и отрада жизни. И само отречение на станции Дно – по Радзинскому – есть выбор индивидуума между частной и общественной жизнью, сделанный в пользу первой: "Александра. Ты решил больше не воевать с ними. Они все ненавидели меня. Все эти ужасные слухи, что я выдаю какие-то тайны несчастным немецким родственникам... Я думаю, тогда у тебя остался только один выбор: или я, или трон. И ты выбрал меня. Мой рыцарь..."

Этот рыцарский выбор был близок сердцу поколения, первым поставившим под сомнение непогрешимость идеи служения чему бы то ни было. Но ведь Эдвард Радзинский пишет свою пьесу не в шестидесятые, а значительно позже – когда упоение от открытия в человеке свободной воли должно бы давно пройти, а на смену прийти что-то другое: например, осознание каждым своей роли и своего места. Отрекшись от престола за себя и наследника, Николай отказался и от отведенного ему на земле места – выбирая таким образом не частную жизнь, а небытие.

"Запараллеливание" Николая с мелодраматической фигурой его несостоявшегося палача (начальник местной "чрезвычайки" товарищ Маратов, влюбившись в Анастасию, бежит с места будущей казни: и чекисты чувствовать умеют!) – ход настолько неубедительный, что по сравнению с ним даже самый выспренний пафос соцреализма кажется верхом психологической достоверности.

Режиссер, видимо, чувствует эту искусственность и считает лучшим способом ее камуфляжа еще более искусственное сочленение жанров и форм: цирка с балетом, оркестра старинной музыки с фальшивым баяном "товарищей". Всего этого в спектакле очень много и не очень кстати. Но главная ставка делалась на актеров. "Последняя ночь..." – бенефис четырех звезд российского театра: Александра Збруева (Николай), Ирины Купченко (Александра), Михаила Ульянова (Юровский) и Евгения Миронова (Маратов).

И царь, и главный цареубийца сыграны исключительно хорошо. Купченко явно растеряна – слишком уж не похож на прототип ее персонаж. От начала до конца, конечно же, вымышлен и герой Миронова – но артиста спасает умение эдаким чертом пройтись по сцене и многое выжать из одной ноты. Больше других повезло Ульянову: его герой – старый большевик, которых актер немало перевидал и переиграл на своем веку (кстати, Юровский даже внешне похож на Ульянова-Ленина).

Внимание публики к событию такого ранга понятно, неясно другое: ради чего все-таки объединились усилия нескольких талантливых людей? Не ради же очередного призыва к "жалости и покаянию" – которые вряд ли уже чего-нибудь стоят без желания и умения осмыслить. Но именно этого авторы спектакля решили элегантно не принимать во внимание, спрятавшись за сусальное видение финала: убиенная семья "живой картиной" предстает на парадном фото. Картина, спору нет, милая – но совсем не из той коллекции, которая досталась в наследство потомкам и Романовых, и Юровского.