НАЧАЛО

nescafe.theatre.ru
15.10.2002
Видмантас Силюнас

Событием художественной жизни Москвы стало то, что событием, как правило, не бывает и, казалось бы, событием быть не должно. В старый спектакль ввели новую исполнительницу: Анастасия Скорик, студентка IV курса Школы-студии МХАТ, сыграла в "Чайке" в Художественном театре Нину Заречную.

Роль эту Олег Николаевич Ефремов предназначал для Анастасии Вертинской, и она стала их совместной победой из разряда тех побед, что не бывают случайными и оказываются сгустком жизненного и творческого опыта. Ранняя бешеная известность не сбила Вертинскую с толку. Она не сошла с корабля с алыми парусами на устланный цветами бесчисленных поклонников берег удачи, предпочитая взбираться по крутому изнурительному склону, ведущему к вершинам искусства: культовая красавица стала неотразимой вдвойне, превратилась в Мастера, проникающего в святая святых профессии. В финале "Чайки" ей была предоставлена возможность рассказать устами Нины Заречной о том, какой самоотверженностью, каким самоотречением и трудом покупается право быть Актрисой – и она обжигающе искренне рассказала об этом.

Когда Вертинская ушла из Художественного театра, казалось, чайка улетела с легендарного занавеса.

Она вернулась вместе с тезкой Вертинской, совсем другой, чем ее предшественница, но достойной стать одним из символов входящего в мир актерского поколения. Вбежала, задыхаясь от избытка молодых сил, в светлом, как на школьном балу, платье, с бантом в весело змеящейся, словно живущей своей неугомонной жизнью, косе. С белозубой улыбкой, безудержно устремленная вперед, в завтрашний радостный день, вовсе не похожая на "голубую героиню" крепко, но ладно сбитая девушка из плоти и крови, грациозная, но чуть неуклюжая, восторженная, но подчас потешная. Ей хочется и боязно целоваться с Треплевым, и она полукокетливо, полустеснительно спрашивает, будто испугавшись таинственной тени: "А это что дерево?" – "Вяз", вызывая смех в зале. И все же главное в порхающей пластике, во всплесках рук – попытка полета, она взлетит по ступенькам превращенной в театрик ротонды и, когда раскроется занавес, явится как стройная, отточенная временем статуэтка. Первые слова монолога произнесет стоя, как вкопанная – белое изваяние с горящими глазами; тем звучнее и сосредоточеннее ее слова – будто в них спрессовалась драма веков и тех бесчисленных жизней, о которых говорится в сочинении Треплева. Затем выпростает руки, спрятанные в белоснежной шали, широко-широко их раскинет и неожиданно упадет на грешную землю. Туманные треплевские метафоры станут явью: в этой Заречной и впрямь поселилась Мировая Душа и вспыхнул огненный азарт борьбы с "отцом вечной материи" Дьяволом... Как же вытерпеть такое Аркадиной, которую Ирина Мирошниченко безжалостно рисует холодной, как собачий нос, комедианткой?..

Скорик провела пока только три года в театральной школе. Но в какой школе! На курсе" руководимом Дмитрием Брусиикиным и Романом Козаком, с ней занималась и они и Алла Борисовна Покровская. ... Скорик, ее верная ученица, проходит сквозь страшные годы между III и IV актом "Чайки", и вместо трепетной, не простившейся с детством девушки выходит обремененная грузом пережитого женщина. Косе больше не подпрыгивать, она туго собрана на затылке, строгое лицо обрамляют темно-русые волосы, но на это красивое лицо легли тени, почти столь же пугающие, как в гойевских фресках. На Нине черные элегантного кроя одежды, на чернильно-черном шарфике поблескивает алмазная россыпь, перекликающаяся с блеском изящных маленьких сережек и с блеском глаз. Заречная обрела не только женственность – вот когда совсем пришелся в пору бархатный, грудной, обволакивающий голос Анастасии Скорик – и прозорливость. Безошибочно угадав, что не столько она, сколько Треплев нуждается в утешении, она по-матерински нежно, кончиками пальцев, гладит его лицо. Горечь собственной судьбы все же пробирает ее, она с дрожью съеживается в кресле: "Я чайка!"; руки опускаются на колени, лицо склоняется на руки, но когда Нина поднимает лицо, мы видим в ее глазах слезы счастья. Да, счастья от того, что боль, которая ее пронизывает, питает ее; "Я актриса". Она вынашивает замыслы своих ролей, как вынашивала тригоринского ребенка, только теперь Тригорин, бескрылый ремесленник, не причем: Нина Анастасии Скорик – самородок, сама себя в радости и в муках рождающая художница; и даже слова "груба жизнь" произносит с улыбкой человека, научившегося противостоять этой грубости. Только безудержные любовные признания Треплева ранят ее, она вскакивает, как ужаленная, повелительно, нетерпеливо кричит, властно протягивая руку: "Дайте мне воды!" В этой исступленной резкости – отторжение иллюзий, которые все еще не покинули Треплева, и острое, как укол совести, сознание вины перед ним: "Меня надо убить". Смятенные взмахи рук Заречной подобны взмахам раненных крыльев, но только такие крылья поднимают на трагическую высоту. "Я люблю его... Люблю страстно, до отчаяния" – "от-ча-я-ни-я" чеканит она слова, услышав голос Тригорина: это ее крест, без которого не было бы чуда воскресения.

Как не было бы чуда и без веры. "Умей нести свой крест и веруй"Нина говорит с таким убеждением и страстью, что руки сами собой складываются в молитвенном, совсем не иллюстративном, совершенно естественном жесте. И чудо воскресения свершается: Нина вновь оказывается в ротонде и опять читает треплевский монолог, исполненный невероятной поэзии, с верой в глазах, которая и во тьме светит...

Треплев Евгения Миронова, бесконечно утонченный, деликатный, ранимый и чуткий – еще более чуткий к жизни, чем к искусству, так и не разгадавший свой дар, но единственный разгадавший богатейший дар Нины, – стреляется потому, что ему больше не разговаривать с ней: она честно, открыто, без остатка сказала ему все. Но не нам. Запомните это имя: Анастасия Скорик – актриса, которой есть что сказать. Ей девятнадцать лет, как и Нине Заречной, и это – только начало!