Если бы вы попали на спектакль "Калигула", не зная, кто его поставил, то сразу угадали бы почерк Някрошюса. Кто еще может заставить римских патрициев раз за разом взбегать по наклонным парапетам в тщетных попытках достать Луну капризному императору? Или делать стойку на руках – ибо Калигула поставил весь миропорядок с ног на голову, а самого цезаря – упрямо падать на руки придворным, будто репетируя свой финальный прыжок в толпу, ощетинившуюся осколками зеркал?

Все эти упражнения – излюбленные приемы Някрошюса, который доносит смыслы поверх и помимо слов, на уровне ощущений и тонких вибраций. У него многое можно почувствовать кожей: например, как обжигает ранимого Калигулу ужас перед небытием, когда он прикладывает пальцы к раскаленному утюгу и не замечает физической боли, ничтожной по сравнению с его душевными муками. Но все же таких грандиозных метафор, как в прежних постановках Някрошюса, в "Калигуле" нет. Фирменные режиссерские находки здесь становятся лишь фоном, обрамлением для игры протагониста – Евгения Миронова. Он изображает императора не деспотом и насильником (каким он был в скандальном фильме Тинто Брасса), не фашиствующим молодчиком (как в спектакле болгарина Явора Гырдева) и даже не поэтом-философом (так его в свое время играл Олег Меньшиков), а страдающим, мятущимся Гамлетом, который не в силах вправить веку сустав, даже обладая всей полнотой власти. При этом злодеяния императора – жестокие казни, пытки, отравления, открытый грабеж и издевательства над приближенными – как бы выносятся за скобки.

Этому Калигуле сочувствуешь больше, чем его жертвам – тупым и трусливым обывателям, озабоченным лишь спасением собственной шкуры. Персонажи Алексея Девотченко, Игоря Гордина, Дмитрия Журавлева и других сделаны намеренно плоскими, одномерными, чтобы оттенить объемную, сложную фигуру императора-бунтаря. Пожалуй, лишь героиня Марии Мироновой, подруга Гая Цезония, показана в развитии – от мягкой чувственной гетеры до черной клоунессы, задушившей в себе все живое во имя любви к убийце.

В пьесе Камю о неправедной власти, написанной незадолго до Второй мировой войны, сегодня многое выглядит пугающе узнаваемым. И можно представить себе, какой острый и злободневный памфлет сделал бы на ее основе, скажем, Кирилл Серебренников. Но Някрошюс далек от сиюминутных аллюзий, что ему – литовскому гению – наши проблемы? Он копает вглубь. Так что приготовьтесь к трудному четырехчасовому философскому диспуту, где не будет ответов, а только вопросы.