Театр – искусства грубое. Эта фраза, читанная и слышанная много раз от разных людей в различных контекстах, укоренилась где-то глубоко и стала все больше напоминать истину.

Театр – искусство священное. Это чувствуешь всякий раз, когда череда видимых сценических воплощений зависнет, как в жарком полуденном воздухе, паузой невидимого, невиданного и неповторимого.

Одной из определяющих особенностей сегодняшней жизненной и потому, естественно, театральной ситуации является ее крайняя неоднородность. Кажется, мы одинаково взыскуем молитвы и ругательства. И прежде непримиримые противники – Грубое и Священное – так неразделимо сошлись в нас самих, в жизни и на сцене, что грани меж ними уже, наверное, не проведет никто. Можно кокетливо прятать или лицемерно выпячивать другое. Можно девственно не подозревать, что такого рода проблемы вообще существуют. Но поиски "золотого сечения", которые во все времена – из самых сущностных, в эпоху равноправия стилей становятся задачей для самых отчаянных, поскольку – "на разрыв аорты". Можно объявить себя каким угодно инструментом, жаль, что исполнить нечто профессионально убедительное способны сегодня лишь немногие. "Страсти по Бумбарашу" представили саратовцам такой редкий пример.

Любимым суждением любого учебника по театроведению является то, что каждый, кто пытается оживить театр, с неизбежностью припадает к народному источнику. Эта мысль так банальна и избита, что недоумеваешь, в какой лексике ее можно выразить серьезно и как сделать так, чтобы читатель в это поверил. Самое смешное, что это действительно так, и только на протяжении, скажем, первой половины XX века это подтвердил опыт столь далеких друг от друга художников, как Брехт, Кокто, Вахтангов или Арто. Я не могу судить, до какой степени сознательно режиссер спектакля Владимир Машков обратился к этой традиции. Да это и неважно, поскольку главное – результат, а он в известном смысле уникален: использовав откровенно стилизованный источник, то-есть всенародно известные и распеваемые тексты Юлия Кима на музыку Владимира Дашкевича, он поставил действо, что по сути своей народнее иных народных, и уж точно – фольклорнее многих фольклорных представлений. И это произошло, на мой взгляд, потому, что Машков не стал прикидываться народом и народ играть или в народ играть. В спектакле все сыграли, кажется, самих себя с легкой поправкой на жанр, и оказалось, что мы все – кто на сцене, кто в зале – народ и есть. Такое вот счастливое ощущение.

Очень жаль, что саратовцы увидели лишь часть замечательно лаконичного и выразительного оформления Александра Боровского (обычная и неизбежная практика гастрольных трансформаций сценографии). В подвале Табакова зрители сидят почти что внутри сгоревшего деревянного сруба, сквозь щели которого струятся яркие солнечные или приглушенные ночные лучи. Седые головешки играют серебряным отсветом золы. Герои растворяются в рассеянной дымке. Свет Ефима Удлера грустен и эпичен. Он – из категории Священного. А из категории Грубого – резкие, жесткие, энергичные внешние приемы постановки. Сюжет "Бумбараша"— сюжет Грубого театра, здесь правомочен сильный удар по утратившему смысл идеалу. Но об ударе Машкова отдельно. Тут тонкость. Он, как хороший клоун, блестяще имитирует его – замах, резкий жест, даже звук похож. У тебя, зрителя, все переживания настоящие, но внутренности целы, а не отбиты, как это часто бывает после встречи с игроками пониже классом. Режиссер еще потому бьет не больно, что для него все свои и нет чужих. Все в его обуглившемся доме общее: и бывший идеал, и то, что вечно, – дурь, удаль, размах, глупость, беготня с гиканьем и посвистом, слезы запоздалые, раскаяние и беспримерная, детская почти жестокость. Носятся по необозримой равнине опаленного Дома красные, белые и бандитские атаманы со своими лихими табунами. (Как в песне поется: "Эх, Ко-нотоп-Воронеж, едрена вошь, хрен – догонишь, хрен – уйдешь".) Все вовлечены в вихрь веселой смертельной игры, и помирать совсем не страшно – ведь все в этой жизни на бегу и невсерьез – так, кураж, забава. А попытка Бумбараша вырваться из этой затягивающей воронки – обречена. Переливающаяся через рампу с мощью и грохотом Ниагарского водопада энергия режиссера и актеров победительна и светла, а увлеченность изобретательной, ритмически организованной формой заразительна.

Редко можно увидеть спектакль, поставленный и сыгранный с таким удовольствием. Спектакль, в конце которого все умерли, стремителен и жизнеутверждающ. Все мороки бытия преодолены в нем простым желанием жить. Он не отягощен глубиной размышлений, злой иронией, горечью или отчаянием. Это чувства, существенно прибавляющие вес. Тем, кто хочет быть в форме, они ни к чему. С борта этого поднимающегося вверх воздушного шара сброшен лишний груз. И он летит себе, восхищая мужественной грубоватой легкостью рулевого и профессиональной умелостью команды.

Тут мы и подошли к разговору о главном. Бумбараша играет Евгений Миронов. Актер такой хороший, что не знаешь, что и сказать. Спектакль Машкова и Бумбараш Миронова – удивительный пример того, как толково и, что называется, по делу можно использовать талант, если его любить, растить и понимать. Рассчитанные на предельную искренность и самоотдачу, на почти невероятный внешний и внутренний ритм существования, на колоссальную затрату всех возможных энергий, решение образа и исполнение роли начисто лишены надрыва, истеричности, надлома.

Есть что-то крепкое, здоровое и надежное в самом замесе. Может быть, это и создает ощущение подлинной фольклорности "Страстей", которое рождается, вероятно, прежде всего из определенной человеческой природы, утраченной или, по крайней мере, прочно забытой.

Мне показалось, что впервые за много лет на меня глянуло со сцены русское лицо. Я никогда не предполагала, что скучала по нему. И не думала, что смогу узнать его выражение. Что персонаж русского фольклора – не обязательно надоевший ленивый дурак, лежащий на печке в ожидании чуда и вызывающий чувства досадные, что его можно любить гордой любовью, не извиняясь на миру и в душе его за вечное унижение не презирая. Память простонародного духа, характера и пластики (хореография Аллы Сигаловой) словно спала нетвердым утренним сном. Смотрится теперь в спектакле посвежевшей и отдохнувшей.

Глядя на Евгения Миронова в роли Бумбараша, чувствуешь себя Львом Толстым, дивящимся на подбоченясь идущую в пляс Наташу Ростову, и твердишь, как он, растерянно и очарованно: откуда, откуда, откуда? В такие минуты слияние Грубого и Священного так отчетливо и неоспоримо, что отзывается настоящим волнением. И нестыдно вслед за театром твердить ходячие истины. Поскольку от них становится, как у Блока, – "больно и светло".