"... кроме того, здесь встречаются зрители, у каждого из которых свое представление о том, как надо "правильно" играть Шукшина..."
Алвис Херманис, из предуведомления к спектаклю

Коллеги с такой завидной легкостью давно уже написали о спектакле Алвиса Херманиса "Рассказы Шукшина", а вот у меня на этот раз ни скорость, ни легкость не получились. Хотя – время-то прошло, а я по-прежнему не знаю, как объяснить загадку обаяния этого спектакля. На самом деле – не знаю. Знаю одно: я его очень ждал.

Отчего? Наверное, оттого, что, хотя есть у меня в московских театрах свои режиссерские пристрастия и любови, некоторые – весьма даже прочные, что называется, "проверенные" (внимательные посетители "Планеты К." знают, кто эти люди), – я очень давно (может – никогда?!) не испытывал того потрясения, что случилось со мной на спектакле Херманиса "Долгая жизнь". Год спустя – ровно с той же силой потрясение повторилось на его "Соне", на его "Латвийских историях", на "Звуках тишины". Неслыханной, небывалой, невозможной, неправдоподобной простотой его неслыханной, небывалой, невозможной, неправдоподобной изощренности. Он придумывает, задумывает свои спектакли – фантастически, а речь в них ведет о самом простом, о такой прозе, о такой будничности... Обладая – в моих глазах – непостижимым даром: не фальшивить ни при каких обстоятельствах – при всей, как было сказано, изощренности и сочиненности своих сценических сюжетов. Так я его воспринимаю – если угодно, личным себе театральным подарком. Представляю, если он читает рецензии, и мою в частности, его в этом месте оторопь – ну, так получилось.

Повторяю, я очень ждал его первого московского спектакля. Тем более, что на его пресс-конференции, предварявшей рижские летние гастроли, именно я задал вопрос, его ли выбор "Рассказы Шукшина", и мы все услышали в ответ: да.

Наверное, в отличие от большинства сидевших в зале и, уж точно, от большинства пишущее-излагающе-рецензирующих коллег, у меня нет ни малейшего представления относительно того, "как надо "правильно" играть Шукшина". Более того: у меня нет убежденности в том, что его вообще "надо играть". Наконец, признаюсь в самом ужасном, благо теперь можно признаваться в чем угодно, поскольку никто ничего не читает, – а попробовал бы раньше, что бы сотворила со мной "прогрессивная общественность"! Так вот: я не очень люблю Шукшина. Уточняю: Шукшина-писателя. Вот на экране у меня к нему нет вопросов – абсолютен и неопровержим, в каждом жесте и каждой интонации.

Так что, видимо, в отличие от многих, как выяснилось, сильно озабоченных, как бы этот заезжий чудак не "испортил" "нашего Шукшина", я-то, если про что и беспокоился, то "как этот чудак из Шукшина выкрутится"...

Выкрутился. Уже после спектакля мне отчего-то вспомнилось забавное, на первый взгляд, определение, которое дает горьковской Вассе Железновой ее младшая дочка Людочка: "человеческая женщина". Герои Шукшина, эти подчас странно-нелепые, подчас несколько однообразные персонажи (сколь им реально подсмотренные, а сколь сочиненные – отдельный вопрос!) – увидены режиссером именно человеческими мужчинами и человеческими женщинами. Херманису удалось с московскими, "чужими" актерами главное из того, что удавалось со своими: сохранить баланс, не позволяющий съехать ни в сентиментальную выспренность на тему "русской деревни", ни в ерническую карикатуру ровно на ту же тему. Артисты никоим образом не "играют" шукшинских героев, однако, как ни странно, моментами их внутреннее проникновение оказывается невероятно глубинным, оттого волнующим. Со своими актерами Херманис достигает необходимого эффекта сочетанием (и контрастом!) детальной точности – и бесстрастной сдержанности, словно бы невозмутимости. С московскими, мне кажется, "способ" оказался иным: режиссер дал артистам "волю" для, казалось бы, незатейливо-шаловливой, почти легкомысленно-безответственной игры – ее, игру, а не отсутствие таковой, направив все в то же, ему необходимое, русло. Поэтому они и смешные, и забавные, и жутко подчас нахальные своей молодостью и беззаботностью, – но и содержательны, и вдумчивы, и искренне трогательны, и подлинно серьезны.

Эти два "несовместных" мира – московский и шукшинский – "склеиваются" столь мастерски, видимо, в значительной степени еще и благодаря сценографу Монике Пормале. Казалось бы, ну, что за новость: понятно ведь, сценограф вместе с режиссером создает... Ну, и так далее. Теоретически – все так, а вот практически: часто ли мы такое видим, часто ли наблюдаем на сцене – не "сценографию", а подлинно образ мира; не формулируемый, не рационалистический, а угаданный и провидческий. Давида Боровского вспомню – больше никого.

Придуманный Моникой Пормале вместе с Херманисом ход (ужасное слово) создает в их спектакле именно это: образ мира. Я имею в виду – фотографии. Признаться, когда я услыхал, что Херманис повез свою команду на шукшинскую родину, в алтайское село Сростки, – скептически скис: не верю я как-то, а особенно после небезызвестных "репетиций в Освенциме", в эти "выезды на натуру". Но правил не бывает, а бывает все конкретно: кто и зачем.

Каждая из десяти картин (историй) спектакля происходит на фоне гигантских фотографий, снятых все той же Моникой Пормале в Сростках. В основном – лица. Крупным планом. Уловленные (подсмотренные!) так, что про каждого можно, наверное, сочинить роман. И неправду я написал насчет фона: эти парни и девки, эти старухи и старики – не фон, они – участники, они вместе с живыми артистами, в общем, непостижимо ансамблевом единстве, происходят нам этот необычный, наверное, даже – уникальный, спектакль. В каждой картине – в каждом сюжете, в каждой человеческой истории – точно включенные безмолвные ее участники.

Шедевр в этом смысле абсолютный – рассказ "Игнаха приехал". У Шукшина: "Солнце село на той стороне, за островами. Было тихо. <...> Трое смотрели на родную реку, думали каждый свое". На фотографии: трое мужиков, к нам спинами, в центре – старик, по бокам – молодые, – да, они "смотрят на родную реку", да, "думают каждый свое". На сцене: Евгений Миронов – в роли отца. Ни грана наигрыша – абсолютен! Хоть и шалит, конечно, – точнее, шалят-то оба: артист Миронов и старик Байкалов.

На этом сценическом сюжете – окончательно (для себя!) понял: Херманис проницает Шукшина так, как никто и никогда. Суть человеческую – одновременно в конкретном контексте и вне него. Или – над ним. В финале эти трое встанут, тоже спинами к нам, и будут смотреть.... Куда? На тех, которые на фотографии? Или, вместе с ними, – туда, за горизонт... И, вместе с ними со всеми, будем смотреть на все это мы – и, наверное, будем думать каждый свое...

Может быть, впрочем, мы еще будем думать и что-то общее тоже. То самое общее, что не разделяет нас на "миры", "эпохи", кланы, круги, слои... То, что нас редко, почти никогда, подлинно соединяет.