В Стратфорде-на-Эйвоне идет шекспировский фестиваль из одних "Гамлетов". Один из этих "Гамлетов" принадлежит нашему старому знакомому Петеру Штайну, он его опробовал на нас, в здании цирка на Цветном бульваре. Англичане смотрят довольно спокойно: Шекспир уже не может ни погубить их, ни спасти. Не то, что нас.

Последнее, что нам остается от полдюжины Интернационалов, – это знаменитый немецкий режиссер Петер Штайн.

В первый раз он нас осчастливил в начале 1994 года. Осчастливил "Орестеей" Эсхила. Эсхил там был не самое главное. Главное, что в отместку за разрушение его хрустальной мечты о великом счастье социализма он, посадивши на 8 часов российских зрителей на узкие кубики амфитеатровых ступенек, целый рабочий день нам втолковывал, что единственный способ прекращения гражданской войны – это примирение новых, современных богов (цивилизации, либерализма, христианства, демократии) со старыми, допотопными, кошмарными богами кошмарных времен (с принесением им жертв, между прочим). Эриннии у Штайна были неумытые, злобные и страшно похожие на старушек Анпилова. Нам сделали изысканное театральное предложение помириться с божествами Белого дома, Макашова и мятежа.

Петер Штайн совсем не олигарх. Но он левый, а все левые, как и олигархи, свободы чужой воли не признают.

Это после "Орестеи" артистка Васильева подалась в монастырь. Ее можно понять. Шоковая театральность довела. Насилу отошла – и выбралась из этого каземата. Хорошо еще, что ее Штайн в "Гамлета" не пригласил, а то была бы вторая попытка.

Петер Штайн опять посадил неразумных россиян, на жесткие амфитеатровые стульчики в здании цирка на Цветном бульваре.

"Гамлет" на бульварах был решен как бульварный спектакль. И это бы еще ничего. Но он не с этих бульваров, это бульварный спектакль с Буль-Миша, с французских бульваров, из парижской хроники 1968 г.

Бульварная революция? Она самая. Штайн поставил на редкость скучный спектакль, но не потому, что он плохой режиссер. Он – гениальный режиссер. Но у него персонажи считают, что тюрьма – даже не Дания, а Париж. Что, согласитесь, настолько необъективно, что даже скучно. Так это и было в 1968 г. в Латинском квартале.

Персонажи у Петера Штайна одеты, то есть прикинуты, по последней западной моде. Не считая дружественных офицеров Марцелла и прочих, одетых в советский камуфляж и красные береты десантников. Конечно, кому как не крайне реакционным милитаристским силам России обнаружить призрака, нисколько не похожего на короля, но скорее на того Христа в белом венчике из роз, ведущего за собой двенадцать бандитов, революционеров, большевиков, леваков. И этот призрак из ВЧК сообщает Гамлету, что мир взрослых – мир отцов – гадкий мир, что Там совершают преступления, рвутся к власти, убивают.

Отцы выглядят по-деловому. Как вице-премьеры. Олигархи Клавдий, Гертруда, Полоний. Гильденстерн и Розенкранц, а заодно и Лаэрт гибнут как ренегаты, переметнувшиеся к отцам.

Наверное, в 1968 году Даниэль Кон-Бендит тоже увидел призрак, который повелел ему мстить взрослым политикам ("Чуть человеку стукнет 30 лет, он, как мертвец, уже готов для гроба. Тогда и надо всех вас убивать"). Это, правда, Гете, и он от студиозусов был не в восторге, но "рыжий Дани" наверняка любил это местечко у Гете. То, что Гораций в очках, а Гамлет играет на саксе, еще терпимо. Нестерпимо другое: загробная апологетика бульварной революции 1968 года, на наследие которой претендуют явно не самые любимые нами персонажи. Представьте себе сразу 10 000 эдичек лимоновых, несколько сотен анпиловых, юных галеристов Марата Гельмана в ходе перформанса (ну, скажем, плюющих на иконы, чего Гельман, кстати, не допускал, но нашелся же один оригинал, сейчас под судом), парад наркоманов, несколько идиотов, любителей подрывать памятники царя – и вы получите бульварный перформанс 1968 года.

А за что же Клима Ворошилова? Офелию за что? Вроде хранила нейтралитет? Оказывается, за слабость. Не можешь бороться – не мешай, отойди в могилу. К бедному Йорику.

Мир отцов хитер, опытен и коварен. Клавдий натравливает Лаэрта на Гамлета. Молодые карьеристы опасны. Подсиживают. Лучше убрать заблаговременно. Но и молодые "серые волки" не дремлют. Хорошая шуточка с Полонием, с Гильденстерном и Розенкранцем? Способные ученики. Сколько страсти ради власти!

У Тургенева отцам и детям нечего было делить. Здесь – есть. Штайн на стороне "детей". Хунвэйбины Эльсинора – его люди. Он не замечает схожести их установок с отцовскими. Идея в том, что в 1968 г. мир чуть не был спасен по теории Маркузе (еще одна революция), но движущая сила, которая была в ней, – европейские хунвэйбины.

На самом деле не только политика – тоска, но и спектакль – тоска. Ложь тосклива. Великолепная бульварная революция кончается очень плохо. Прикончив отцов (никакой Фортинбрас не появляется), дети убивают друг друга. Горацио остается составлять отчет и резолюцию для грядущих поколений.

Отставка де Голля ничего не дала для революции – хочет сказать Штайн. Революционеры остепенились и пошли в олигархи. После "духовной смерти" они неплохо физически живут. Да и "рыжий Дани" не прочь со вкусом пожить и побаллотироваться.

Такая перспектива вызывает у Петера Штайна дикую тоску. Зрители, конечно, в депрессии. Сценические скука и тоска заразительны. С точки зрения режиссера, в мае 1968 года у человечества был великий шанс (мы до сих пор один такой расхлебываем). А потом жизнь утратила смысл. В спектакле – одни трупы, в жизни – одни мещане. Смерть не дает катарсиса: Гамлет станет министром, Лаэрт – членом Совета безопасности, Офелия – интердевочкой или бизнесвумен.

Петер Штайн привозил нам свое представление о конце света, типичное представление левака. Но низкие человеческие истины нам дороже его принижающего обмана.