"Борис Годунов" в постановке Деклана Доннеллана

Деклан Доннеллан, ставя русскую пьесу с российскими актерами, верно рассчитал, что традиционное сценическое пространство не годится для такого эксперимента, ставшего возможным при поддержке Международного театрального фестиваля имени Чехова, Британского совета, театральных фестивалей в Авиньоне и Брайтоне. Английский режиссер заменил привычную сцену-коробку на длинный подиум, который стоит теперь на сцене МХАТа имени Горького, окруженный с двух сторон зрительскими рядами. В результате московский зритель не увидел знаменитых "геометрических мизансцен" Доннеллана, которые сперва очаровали Москву, а затем начали "притираться".

В "Борисе Годунове" удалось найти баланс между театральными традициями: российские актеры смогли подчинить себя "тотальной" режиссуре англичанина, но не стали сверхмарионетками, что так нравится Европе. На пресс-конференции Деклан Доннеллан признался в том, что российским актерам он показался матерью Терезой, а английским (после работы в России) – сущим Сталиным.

Отношения между Россией и Западом стали для Деклана Доннеллана предметом изучения в "Борисе Годунове". Этого следовало ожидать. Об этом, в частности, написано и у Пушкина. Доннеллан устанавливает четкие границы между миром Москвы и миром Польши: здесь церковный ритуал – отчего-то недвижимый, серый и мрачный недобрый воздух, там – светские костюмы, рыцарское изящество поз, балы, любовные страсти.

Пока зритель пробирается на свои места, на сцене происходит некое молитвенное стояние священников: Доннеллан угадал серьезное влияние православия на поэтику пушкинской пьесы, но не смог сделать его светлым, отличным от борисовой интриги. Что бы ни происходило – Патриарх ли молится за Россию, венчают ли Бориса на царство, бранятся ли бояре – Пимен (Игорь Ясулович) все будет сидеть у своей печатной машинки и впечатывать в бумажные листы историю государства. Его "нелукавое мудрствование", пожалуй, под стать равнодушию – он знает все, что было и что будет наперед. Пимен заговорит, и мы вновь не заметим пушкинского почтения к монаху: злой, желчный, гневный старик, пишущий, как perpetuum mobile. Об убиении царевича – животрепещущем деле – Пимен рассказывает Отрепьеву по своим тетрадям, читая готовый текст, словно и не был живым свидетелем.

Годунова мы видим глазами Пимена-Карамзина, но не глазами Пушкина. Борис (Александр Феклистов) схож скорее с Ричардом III или даже с Клавдием – верткий, хитрый честолюбец и тиран, почти бандит. Он слит воедино с чередой лукавых царедворцев, которые ходят за ним, как за "крышей". Мы не увидим мучающегося царя, не увидим его нравственных терзаний. Борис Александра Феклистова мелок и неприятен – он закуривает от толстой ритуальной свечи, а защищая юродивого, слишком явно набирает себе рейтинговые очки в глазах народа.

Пожалуй, впервые нервность, неврастеничность Евгения Миронова так мягко "легла" на патологический рисунок роли Григория Отрепьева, изобретенный Доннелланом: в начале – поджатая сухая рука, вообще паралич левой части тела, суетливая речь. В сцене в Чудовом монастыре, в прологе истории Самозванца, инок Григорий поразит нас своей сиростью, убожеством – подавленный собственными комплексами, властью горячих сновидений, наконец, уродством тела, он мелко-мелко семенит между своим убогим углом и столом авторитарного Пимена. Если Бориса венчают на царство помазанием Патриарха, то Григория "приводят в чувства" элегантной костюмной щеткой и облаком польского одеколона, чуть позже – водой из фонтана его окропит властолюбивая Марина Мнишек. Когда на польском балу Григорий пустится в русский пляс к радости иноплеменцев, мы поймем, что он один не видит, как стал для поляков "русской штучкой", этаким шутом-чудаком в европейской тройке. Доннеллан доводит главных героев пьесы до того момента, когда они превращаются в опустившихся злодеев, твердо убежденных в справедливости зла. Власть развращает – любимая русская мысль. Монархист Пушкин в "Борисе Годунове" всячески противится этой идее, попросту утверждая, что позитивные качества обоих властителей – не те, за которые обретается любовь народная.

Следовало ожидать, что европейцу более всех удастся самая "европейская", самая классицистская сцена пьесы – "У фонтана". Здесь действие замирает и растягивается во времени – завороженный притихший зал внимает и шуму воды, перебираемой рукою Марины Мнишек, и шелесту ее платья, медленно надувающегося воланом, когда она опускается на колени, и даже звонкому звуку поцелуя, который оказывается первым в истории их любви. Ирина Гринева в роли Мнишек, собственно, и становится главной сенсацией спектакля. В молодой актрисе Театра имени Станиславского, известной до сей поры, что называется, лишь в узких кругах, заметны та самая сила убеждения и крупность характера, которых нам так не доставало в Борисе и Самозванце. Змеиной эротичной пластикой, женской горячностью, двойной страстью, приумноженной корыстью и острым желанием подчиниться силе, она захватывает душу Григория и держит в сильных, неженских объятиях. Подобно Атланту, что заряжается энергией от земли, она обретает невероятную темную силу от стихии воды. Она вылепливает из польской игрушки себе господина и уходит в надежде на то, что Отрепьев стал настоящим монархом. Но Доннеллан и здесь показывает тщедушие Самозванца. Под смех публики Григорий глубокомысленно подымает со дна фонтана монетки, что кидал туда до прихода Марины. То ли монашеская скупость, то ли нежелание больше видеться с унизившей его полячкой, то ли нежелание вообще возвращаться к женщинам.

Деклан Доннеллан дарует силу тем, в ком никто и не думал подозревать добрые помыслы, и лишает силы тех, кто недобр неоднозначно. Таким вышел этот англо-русский спектакль, которому не хватило позитивной энергии, чтобы стать поистине пушкинским.