Начать ли нам с огня или с воды? Деклан Доннеллан лихо взнуздывает стихии в постановке пьесы Александра Пушкина "Борис Годунов" для Чеховского Международного театрального фестиваля – возвышенной истории о земной власти. Но учтите, что этот театральный феерверк имеет мало общего с пиротехническими фокусами рок-концерта на стадионе.

В этом номере программы Фестиваля Линкольн-центра 2009 (идущем в Park Avenue Armory всего лишь до воскресенья) Доннеллан использует пламя и воду со скупостью артиста, понимающего, что одна правильно выбранная деталь разжигает воображение, тогда как сплошной поток светозвуковых эффектов – отупляет. Поэтому с огнем мы знакомимся через одинокого человека на длинной темной сцене, пытающегося разглядеть сквозь пламя высоких литургических свечей чистый лик босого мальчика в ночной рубашке – призрака убитого им дитя.

Что же касается воды, трудно представить себе более блистательно порочную сцену, чем та, что разыгрывается около (и внутри) голубого бассейна, который обнаруживается под полом сцены в середине представления. Мужчина и женщина промокают, мутят воду и срывают с себя одежды до состояния полной обнаженности, не имеющей ничего общего с наготой. Это "разоблачение" персонажей может послужить отрезвляющим уроком всем власть имущим, ожидающим, что их полюбят "за красивые глаза".

Герои, заигрывающие со стихиями в этих сценах, охвачены жаждой высшей власти. Человек, которому являются призраки – Борис Годунов, только что коронованный царь Руси, на совести которого убийство царевича. Двое у бассейна – претендент на русский престол, зовущий себя Димитрием, и Марина, польская красавица-аристократка, которую он хочет взять в жены. Каждый из них настолько поглощен своей единственной целью, что их желания становятся опасными.

Но в конечном счете выясняется, что сами они – вполне обыкновенные люди, чьи амбиции в нужный момент совпадают с мечтами нации, тоскующей по сильному вождю. У победителя нет гарантии, что симпатии народа останутся с ним. Напротив, он знает, что народная любовь тревожна, изменчива и в любой момент готова объявить его обманщиком, коим он и является.

Мне трудно припомнить какой-либо спектакль последних лет, столь великолепно обнажающий низменное человеческое нутро тех, кто правит миром. Пьеса "Борис Годунов", написанная Пушкиным, когда ему еще не исполнилось тридцати, прослеживает столкновение судеб царя и молодого монаха, решающего отомстить за убийство царевича, чья смерть позволила Борису взойти на престол.

Работая с русскоязычными актерами (и проецируемыми на табло английскими субтитрами), Доннеллан и художник-постановщик Ник Ормерод, известные прежде всего как основатели самобытной британской театральной компании "Чик бай джаул", пересказали пушкинскую историю царской России конца 16-го века с современными костюмами, используя знакомые приметы нашего времени: видеокамеры, микрофоны, вспышки фотокамер папарацци. Разумеется, ничего революционного в таком подходе нет: деловые костюмы и камуфляж стали нынче чуть ли не непременным условием в постановках исторических пьес Шекспира.

Как и всегда в подобных эклектичных интерпретациях, намекается здесь на то, что политика древних времен – обычная политика, грязный бизнес, мало изменившийся за прошедшие века. Но цель Доннеллана не ограничивается очевидными параллелями между "тогда" и "теперь". Своих таких знакомых героев, выглядевших бы совершенно естественно на ступенях сегодняшнего Кремля, он окружает аурой мифа, ощущением своевольной силы, называемой историей и влияющей на своих участников глубже, чем они в силах осознать.

Это не значит, что персонажи "Годунова" – ничтожные взаимозаменяемые пешки в шахматной игре времен. Напротив, пьеса – в гораздо большей степени, чем опера Мусоргского с тем же названием – представляет нам мощных игроков, сформированных сложными и крайне индивидуальными противоречиями. Они напоминают великих шекспировских претендентов на корону: Ричарда III-го, Макбета, узурпатора Болингброка в "Ричарде II-м". Во всяком случае, так выглядят главные герои "Годунова" в выдающемся, многослойном исполнении Александра Феклистова – Бориса и Евгения Миронова – Григория, беглого монаха, который возглавляет бунт, назвавшись истинным наследником престола.

В своих квадратных деловых костюмах кряжистый Феклистов похож на составной портрет советского лидера доперестоечных времен – от Хрущева до Горбачева. Этот улыбчивый быкообразный мужчина поднимает людей на воздух и расшвыривает их, как кукол. "Обрабатывая" толпу во время царской процессии, он излучает грубое благодушие, пугающее больше, чем грозно насупленные брови. Непроизвольные гримасы, пробегающие по его лицу, говорят о том, что страх перед содеянным, перед конкуренцией, перед непостоянством народа, одобрительный или осуждающий глас которого звучит из уст актеров, находящихся в зрительном зале, не покидает этого, казалось бы, бесстрашного человека.

По ходу превращения убогого послушника в харизматичного смутьяна, Миронов не дает нам забыть трепет самозванца под личиной бравады. По тому, насколько тревожит Гришку его физический изъян – сухая рука – можно оценить степень его уверенности в себе. В шатких ситуациях сознание своего недостатка почти парализует его. А в роскошной сцене у фонтана, где он женихается с Мариной (невероятная Ирина Гринева), Миронов проживает целую жизнь сомнений.

Победа Григория над своими сомнениями, как и все победы в "Годунове", условна. С самого начала Доннеллан представляет борьбу за трон в рамках литургической церемонии, величественной поющей процессии православных священников и монахов. И хотя становится ясно, что многие из этих служителей Божьих – такие же мирские люди, как политики и воины, они олицетворяют и отрешенность от мира сего, к которой стремятся даже самые честолюбивые герои пьесы. В одной из ранних сцен, где мы знакомимся с Гришкой, он прислуживает старому монаху (Игорь Ясулович), при свете свечей пишущем историю своего времени, пытаясь выявить курс, возникающий из хаоса распрей. На протяжении пьесы персонажи будут тосковать о возможности взглянуть на сумятицу битвы с высоты небес. Увы, те, кто находится в гуще раздора, не могут подняться над происходящим.

Но такой изобретательный художник, как Доннеллан – может, даруя нам редкое и зоркое двойное виденье нутряной интимности и космической дистанции, обнаруживающее в пьесе Пушкина подлинное величие, к которому не дано приблизиться ее героям.


[Перевод Наташи Уитни и Влады Черномордик для Официального сайта Евгения Миронова]