О СПЕКТАКЛЕ "ВИШНЕВЫЙ САД" В ПОСТАНОВКЕ ЭЙМУНТАСА НЯКРОШЮСА

barlig.narod.ru
Оксана Лифер

В Киеве прошли гастроли спектакля "Вишневый сад" в постановке Эймунтаса Някрошюса на сцене театра Ивана Франка. Это не новость. Да и какие могут быть новости: рецензий и критики в киевской прессе более чем достаточно. Мне бы хотелось сказать не об этом.

Я не театральный критик. И даже не могу назваться "заядлым театралом". И вряд ли могу толком порассуждать о гениальности задумки режиссера, о находках и новаторских решениях, о непередаваемой игре актеров. Все это есть, и обо всем этом скажут и без меня.

Я была всего лишь зрителем. Могла лишь чувствовать происходящее, не называя его и не объясняя.

Я хочу рассказать о спектакле в спектакле. О второй сцене, где развивались не менее трагические, комические, трогательные или даже пошлые действия. О зрительном зале.

Акт первый. Сижу в партере в восьмом ряду. Молодые люди веселой шумной толпой обсуждают происходящее на сцене. Приблизительно вот что они говорят:

"А чего он там стал?"

" А зачем он обливается, ему жарко?"

"Даже я, заядлая театралка, и то мне нудно..."

"Ты чего, надо досидеть, такое событие..."

"Пойду покурю, пока они тут раскачиваются..."

И так весь первый акт. Такое назойливое гудение. К началу второго акта народу немного убывает, поэтому я пересаживаюсь на пару рядов вперед. Чтоб больше никто за спиной не хихикал, когда Варя зачем-то (и правда, если народу непонятно – зачем, то и не нужно вовсе) в который раз выстанывает: "Мама, мама, мама". Пересаживаюсь, потому что неуютно и неудобно, будто ты плачешь, а кто-то тыкает в тебя пальцем и смеется: "Смотрите, дуреха плачет, а так ведь затянуто... Не дотянул режиссер, это мы утверждаем, заядлые театралы!"

Акт второй. Справа соседствуют две очаровательные женщины. И все было бы в порядке, если бы при каждом повороте, при каждом движении Евгения Миронова одна из них не прижимала руки к груди и со стоном не произносила: "О, Господи!". А так как поворотов и движений у актера более чем достаточно, то к концу второго акта со мной приключилась истерика. При очередном возгласе один темпераментный молодой человек наклонился к уху восторженной поклонницы и прошептал на весь зал: "Он не Бог, он мужчина". Наградой ему были два гневных взгляда. Результат был налицо, а точнее на стуле. В следующем акте на его месте сидел другой зритель. Благо, перемещаться по залу можно было с превеликим удовольствием – люди уходили. С первого акта, со второго, с третьего и так до четвертого. Хотя в свое время с "Теней забытых предков" Параджанова, а позднее и с "Хрусталев, машину!" Германа зрители уходили толпами. Голосовали ногами. Хороший показатель для шоу-бизнеса не срабатывает, когда речь идет немного о другом. Ну да ладно, я не об этом. Не мне судить, кто и почему уходит. Мы вольны остаться и вольны уйти. Вольны с чем-то не согласится, как и вольны сделать что-то лучше, что-то прекраснее – чтобы можно было с уверенностью говорить: затянуто, перетянуто, недотянуто. И вообще, чепуха.

Акт третий. На сцене воют, рыдают и рвутся придуманные судьбы. Раневская кричит о прожитой нелепой жизни... И тут где-то слева раздается тихое женское: "Как хорошо сказала!". В ответ пробормотали приблизительно вот что (попытаюсь передать колорит, а вы только представьте хриплый угловатый голос): "Ты че? Это не она хорошо сказала, это Чехов хорошо написал"... Очень радует знание классики. Боковым зрение вижу, что у девушки вытягивается лицо. Да, думаю, вряд ли еще одно свидание будет. Хотя...

Я, не оборачиваясь, жду продолжения. Ощущение зазеркалья. Лопахин купил вишневый сад, Лопахин купил свою победу, он скорбит над нею и радуется. Он отдает дань отцу и деду, и еще больше (хотя куда более?) он теряет любимую женщину. Сломленный победитель говорит, что вот этот дом, где его отца не пускали на кухню, вот этот дом – он купил. Он хрипит: "Вишневый сад – мой". И все тот же молодой человек (который слева, который сзади) изумленно переспрашивает у спутницы: "Слышь, куда его не пускали? На кухню?.. И чего он там забыл?.."

Наверное, я злая. Я не театралка и не фанатка. Что-то, мне неподвластное, происходит сейчас на сцене, и даже в порядке бреда, глядя на несчастного Лопахина, я бы не задумалась над тем, а что же, собственно, он забыл-то – на кухне? Я поступаю позорно. Снова пересаживаюсь. Просто мизансцена в мизансцене: четвертый акт, четвертое великое пересаживание. Мне немного стыдно, хотя я просто пытаюсь спрятаться, чтобы никому не мешать своими лирическими переживаниями.

Акт четвертый. Пользуясь случаем, устраиваюсь в первом ряду – посередине. Козырные места. Дальше бежать некуда. Дальше только сцена. Теперь мне видна каждая вздутая вена на руках Лопахина, каждая морщинка Раневской и истощенные Варины слезы. Я практически живу на сцене. И тут... Мне даже неловко как-то об этом писать, мне по-настоящему неловко, но так и было... И тут дама справа достает бутерброд – и начинает его жевать. В первом ряду, вот на этих козырных местах, прямо перед носом у Петренко. Нет, перед носом у Фирса: старого, сгорбленного "не-до-те-пы", чья жизнь заканчивается вот сейчас, перед моими глазами – зрительница кушает бутерброд. Потом она выпила водички, предварительно выпустив газ из бутылки, а потом подкрасила губы. Медленно и с удовольствием. Хорошо еще, что полностью не стала накладывать макияж.

А пока она ест свой бутерброд, под театром дежурит скорая – Петренко стало плохо, он получил свой укол и все же снова вышел на сцену...

Ах, да, я забыла всякие мелочи типа постоянно работающих телефонов. Ну, это уже даже неинтересно обсуждать. Как же в театре без телефона? Вот, например, очаровательная барышня все в том же первом козырном ряду в течение всего четвертого акта (я так поняла, что и в течение всех остальных актов) переписывалась sms. В чем дело, я увидала только тогда, когда телефон зазвонил, а девушка, практически спрятавшись под сценой, прошептала: "Он сейчас сидит на сцене (Евгений Миронов), ему так хорошо в черном плаще. Я сейчас все напишу", и – "Прием, прием, прием". Прямая мобильная трансляция из зала суда.

Я немного разнервничалась. Думаю, да что же это такое! Чего же это я замечаю только плохое, отчего не вижу всех тех замечательных людей, которых сейчас в зале много, и они уже поужинали, потому без бутербродов все... Да и не в этом дело: у них светлые лица, горящие глаза, хоть и сидят они повыше партера. Хорошее, оно так незаметно, так тихо. Может, в этом все дело?.. Плохое же коробит, визжит – как неправильно взятая нота.

И вот Фирс остается один со свечей. Все закончилось. Больше сюда никто не вернется. Такое пронзительное, такое тупое одиночество в молчаливой фигуре большого и усталого человека. Конец.

Зал хлопает, зал поднимается со своих мест, и "дама с бутербродом" бросает подружке: "Ну, да, это же надо встать, немного стоя похлопать..." Встает. Хлопает. Качает головой.

Потом был и пятый акт, непредусмотренный Чеховым. Под названием "Цветы победителю". Народ выстраивается в ряд по обе стороны от сцены и начинает нести цветы. Их много: букет за букетом. И в зале напряженная тишина, марширующие недоуменные хлопки. Все цветы Евгению Миронову. Букет за букетом. Мимо других актеров, разрывая ряд, который выходит на поклон. Наконец, зал на секунду замирает – снова несут букет – Людмиле Максаковой. Я бы не поверила, если бы не увидела: народ взрывается, он хлопает и кричит, он еще больше бушует, когда скромный маленький букет дарят Петренко. И что тут такого, скажете вы. Хотя, как я могла видеть, даже самому Евгению было не совсем удобно от букетного обилия в его сторону. Дань не таланту, но популярности. Я ни в коем случае ничего не хочу сказать о таланте Евгения Миронова, о таких говорят "поцелованный Богом". И все же не только он заслужил цветы. Хотя, опять же, никто не вправе решать, кому и что дарить... Впрочем, тем двум людям особое спасибо за Петренко и Максакову.

А актеры кланялись.

Они кланялись вот той женщине, которая кушала бутерброд. А может, девочке с мамой, просидевших почти весь спектакль, взявшись за руки. А может, пожилому мужчине в аккуратном, но поношенном пиджаке – он просидел весь спектакль с биноклем, а когда Фирс остался на сцене один – заплакал. Я знаю – они кланялись тем, у кого за плечами остался свой сломанный Вишневый сад. Еще на пресс-конференции Людмила Максакова сказала об этом. О том, что у каждого из нас есть о чем вспомнить – о том, что было и что навсегда ушло.

Хотелось бы, чтобы уходило только плохое. Да еще хотелось бы, чтобы ужинали перед походом в театр. Чтобы судили и анализировали – поменьше, побольше бы чувствовали. Хотелось бы совершенного мира, в котором не рубят вишневых садов.