... Восьмичасовая "Орестея" П. Штайна, сыгранная в 1994 году на сцене Театра Советской армии, стала театральным событием и продемонстрировала Москве европейский размах античного зрелища. Тогда это было в новинку, и восприняли это неоднозначно.

Еще в 1974 году Штайн частным образом приезжал в Россию, пробыл здесь полтора месяца, четыре раза попадал в милицию и потом признавался, что эта поездка далась ему труднее, чем переход через Сахару. В 1975 году Галина Волчек, посмотрев его "Дачников", пригласила Штайна поставить в "Современнике" "что-нибудь", на что тот гордо ответил: "Я не могу работать в стране, где не имею возможности открыто высказать свое мнение". Новой России он наивно поверил. Впервые поставив "Орестею" в Германии в 1980-м, московский спектакль он задумал еще в 1989-м. Задумал в одной стране, а осуществил в другой. Полное приключений рождение московской "Орестеи" и то упорство, с каким Штайн на ней настаивал, свидетельствуют о том, как важна была ему эта затея.

(Министр обороны Язов, у которого следовало просить разрешения играть на сцене ЦАТСА, был категорически против этой идеи. И свободная пресса, в общем, еще до всяких путчей ославила министра, с удовольствием процитировав его "мо" о том, что во вверенном ему театре не будет "какой-то немец ставить какого-то грека". Министра уламывали руководители театральных союзов – Кирилл Лавров, Олег Ефремов, Валерий Шадрин. Леонид Хейфец даже подавал в отставку, как главный режиссер "негостеприимного" театра. Уломали наконец власть знаменитые актрисы Людмила Чурсина, Лариса Голубкина и Алина Покровская. В итоге Штайн приехал в Москву 3 октября 1993 года, аккурат к началу путча. Но к репетициям 5 октября все равно приступил. Премьера "Орестеи" состоялась 29 января 1994 года, в день, когда умер Евгений Леонов. Все это – обстоятельства, достойные "античного сюжета".)

"Моя цель – научить их (актеров – Н.К.) красоте и смыслу античной трагедии, – объяснял Штайн до премьеры. – <...> "Орестея" – это вершина мировой культуры. Ведь, в сущности, все остальное – обломки, руины. <...> То обстоятельство, что театр является древнейшим видом творчества, и то, что каждый раз мы должны восстанавливать это прошлое заново, – один из главных моментов в развитии европейского театра. Шекспир попытался реконструировать древнегреческую трагедию на елизаветинских подмостках. Ренессанс во Франции, в Италии, да всюду – это была всегда реконструкция театра, который уже был когда-то, это было всегда приближение мечты о прошлом. <...> я отказываюсь следовать моде, я не хочу разрушать театр, я по-прежнему настаиваю на том, что наша главная задача – это понять, каким театр был или каким он был задуман великими драматургами и писателями. <...> что будет с нашим искусством, если все, что у нас останется, – это дерьмовые телевизионные сценарии и пьески? <...> что делать актеру, который изо дня в день принужден играть всю эту ахинею, которую в несметном количестве поставляют на своих компьютерах нынешние писаки?" ("Огонек". 1994, №4, февраль).

15 лет спустя читаешь это с иным, чем прежде, чувством, а первые рецензии на "Орестею" – даже с некоторой досадой. Все-таки смысл художественной (и, конечно, гражданской) акции Штайна остался тогда нами не познанным. Зрителя хотя бы ошеломил грандиозный размах многочасовой эпопеи, а критика (за небольшим исключением) приняла спектакль равнодушно или враждебно, поведя себя примерно так, как русская публика 1910-х годов, хихикавшая на представлениях античных трагедий.

На премьеру явился политический бомонд вкупе с театральным, но ничего из этой "архаики" не принял на свой счет. Критики живо обсуждали форму спектакля, его стоимость, сходство манер Аполлона И. Костолевского с В. Жириновским, сходство мужского Хора со старцами из Политбюро... Но интеллектуальный посыл Штайна пропал втуне. Знаток греческого языка, сам переводивший античную драму, он явился в Россию, по собственному признанию, с "миссионерским эффектом", мы же приняли из его рук всего лишь "гуманитарную помощь". Штайн предлагал нам неосвоенную традицию из рук в руки, советовал наверстать упущенное, но мы его не услышали. Актеры, занятые в спектакле, были от режиссера без ума. Актеры, пришедшие на премьеру, пожимали плечами: "Мощно, помпезно, холодно и... неинтересно".

Едва пережив октябрьский путч 1993 года, возбужденная энергией разрушения, новая Россия не услышала режиссера, намекавшего ей на примере античного сюжета: демократия – это и дар, и испытание, при истинной демократии месть, даже вроде бы справедливая, должна быть прекращена. "Если говорить о мести, это глубочайшая человеческая проблема. <...> Наши деяния, как правило, бывают отомщены. <...> Человек в этом мире выступает разрушителем, возможность спасти что-то исключена. И все же надо стараться погубить как можно меньше, вести жизнь, достойную человека. Об этом рассказывает древнегреческая трагедия" ("Московские новости". 1996, №3, 21-28 января). Замысел Штайна обогнал тогда время. Он поставил перед Россией зеркало. Но Россия отказалась признать себя в нем.

Елена Горфункель была чуть ли не единственной, написавшей: "Его "Орестея" – классика классики, а также Россия, увиденная издалека, со стороны, с высоты. <...> Штайн предпринимал свою постановку <...> с мыслью "принять участие", "помочь разобраться". Он разыгрывает перед нами "Орестею", как датский принц "Мышеловку" или пациенты Шарантона – историю о Марате и маркизе де Саде – с целью узнавания, уличения и терапии. И прежде чем вскипать самолюбиям (нам не нужны советы постороннего), давайте увидим и прочтем это послание. В нем не только искусство – как мы теперь хотим его понимать, в полной чистоте, незапятнанности идеологией. Но и публицистикой это внушительное, громкоголосое <...> хоровое, церемонное зрелище назвать нельзя. Штайн пробует такой охват реальности, который невозможен в соразмерных нашим привычкам и нашим театральным зданиям жанрах. Его спектакль – акция духовной солидарности в форме трагедии, которую не устраивает ряжение в античное платье и подражание тем ритуалам, о которых никто ничего толком не знает, не устраивает эстетизм и стилизация, не устраивает спектакль как вечерний сеанс для любопытных. Его "Орестея" – больше, чем театр, и все же это театр" ("Невское время". 1995, 1 апреля). ...