Не успевшие посмотреть "Вишневый сад", поставленный Э. Някрошюсом, смогут увидеть эту событийную премьеру осенью. О работе над спектаклем рассказывают вице-президент Фонда Станиславского, инициатор проекта 3. Сеид-Заде, художник Н. Гультяева, артисты Л. Максакова и С. Пинегин.

ЗЕЙНАБ СЕИД-ЗАДЕ

— Ваша идея была связана со столетним юбилеем великой пьесы?

— В России принято относиться к символическим датам особенно. Ведь "Вишневый сад" был написан А.П. Чеховым в бывшем имении Станиславского – Любимовке. А наш Фонд оберегает это имение сегодня от всякого рода нехороших дел. Ведь там земля, там старые постройки, это памятник культуры. В свое время Олег Ефремов, основатель Фонда, говорил: "Как было бы хорошо хоть немножечко воссоздать этот вишневый сад, с которого Чехов писал пьесу". И мы эту его мечту реализовали. Мы посадили сад – пятьсот деревьев! Нынешний спектакль тоже символичен. Я считаю, что Някрошюс к великому драматургу относится очень бережно. Все это стало, наверное, мотивом, причиной, которая заставила нас обратиться к нему. (Кстати, он – лауреат Международной премии Станиславского, которую учредил Фонд). Такое предложение было воспринято Някрошюсом с большим воодушевлением, потому что он сам – выпускник ГИТИСа, воспитанник русской психологической школы и, очевидно, занимается методологией Станиславского, является его последователем и интерпретатором этого метода. Он создал свой собственный метод, собственную школу. И мне подумалось, что проект станет, наверное, необходимой частью театрального процесса, поднимет его, сдвинет с места какие-то зоны молчания. Потому что разрыв между режиссурой мэтров и молодой режиссурой достаточно большой. А молодых режиссеров мало. Някрошюс – это "золотая середина": и мэтр, и режиссер, завоевавший свое прочное место и на Западе, и в России. И он может как-то повлиять на наших молодых своей необычностью, своей мощной фантазией, оригинальными находками, необыкновенными решениями.

— Вам не было боязно собирать такую компанию звезд? Ведь им, наверное, было не просто существовать в одном спектакле.

— Някрошюс поставил передо мной одну и главную задачу: чтобы морально-этический климат, нравственное отношение к работе, доминировало даже над профессионализмом. Наверное, контакт, который был налажен между режиссером и артистами, сказался, поэтому атмосфера в спектакле – трепетная. Спектакль сделан в кратчайшие сроки: за два месяца. Это почти по-западному. Так еще в России никогда не работали. Такой полноценный, масштабный спектакль западного режиссера с актерами русской школы – достаточно необычное явление. В результате все вышли к финалу дружной, любящей друг друга командой.

— Кто-то назвал этот проект аптрепризным.

— Нет, конечно, этот проект никак нельзя назвать коммерческим и антрепризным. Ну, можете ли Вы себе представить, что один из лучших режиссеров мира приезжает и Москву поставить антрепризный спектакль? При том, что у него работа на лучших театральных сценах мира расписана до 2008 года?! Поэтому это, прежде всего, – творческий проект, и как всякий театральный проект, серьезный и большой, он всегда испытывает финансовые сложности. Но мы надеемся, что откликнутся спонсоры.

— Обычно спектакли Някрошюса показывались в Москве на больших сценах. Вы выбрали зал нового Центра искусств СТД. Это объясняется финансовыми мотивами?

— Да нет, выбор был сделан не только из-за финансов. Руководители этого Центра предоставили нам возможность репетировать. И когда мы увидели, что зеркало сцены достаточно хорошее и эту сценическую площадку можно увеличить, было принято совместное решение о выпуске. С этим решением согласился и сам Някрошюс, но осенью он приедет для переноса спектакля на большую сцену. Играть мы собираемсяв помещении Содружества Актеров Таганки. Мы с ними уже заключили контракт и надеемся, что зритель полюбит этот спектакль.

— О Някрошюсе ходят всякие легенды: говорят, что он аутист и даже – человек с другой планеты.

— Здесь две стороны медали. Он абсолютно наш в быту, в общении с артистами. Но в творчестве – он человек с другой планеты. То решение, прочтение, которое он предлагает, говорит о его "инопланетном" происхождении. (Смех.) А актеров он любит, и, видимо, эта любовь сказывается на его работе. Он терпелив, более того, он уважителен, никогда ни на кого не крикнул. Это пример той самой этики, о которой говорил сам Станиславский. Видно, действительно, искусство начинается с этики.

НАДЕЖДА ГУЛЬТЯЕВА

— Вы постоянно работаете с Эймунтасом. В этот раз работа с российскими актерами отличалась чем-то от прежних?

— Нет, не отличалась. Очень талантливые, хорошие актеры. Поначалу была какая-то притирка, потому что все актеры из разных школ, разных поколений. Сейчас, по-моему, полное взаимопонимание. Все актеры ведь знали, с кем они будут работать. Мне кажется, что чем добрее человек, тем он более податлив на какие-то эксперименты. Вообще талантливые люди всегда понимают друг друга.

— А Вы как художник всегда понимали режиссера Някрошюса?

— Самое главное – прийти к общему результату. Мы оба знаем, что главное в нашей работе. У Някрошюса очень режиссерски сильные спектакли. Я себя всегда считаю помощником режиссера. Может, мы идем рядом, но я не высовываюсь. (Смех.)

— Общий замысел ваших спектаклей рождается в результате какого-то компромисса?

— Я не думаю, что решение – это какой-то компромисс. Удобство в многолетней работе заключается в том, что по этому поводу можно говорить меньше слов.

— Есть ли у Вас какие-то особенно любимые спектакли Някрошюса?

— Нет, я не выбираю, что лучше, что хуже. Спектакли – как дети, а детей не выбирают.

— Некоторые режиссеры, творчество которых выходит за рамки традиционных представлений о театре, все же считают, что их спектакли могут быть восприняты обычным зрителем. Эймунтас тоже так считает?

— Я думаю, если ты не собираешься быть оригинальным, вообще нужно забыть об этой профессии. Художник – это вообще отклонение от нормы. И я думаю, что те, кто говорит, что работает на публику или стараются быть понятными для народа, они просто кокетничают или недопонимают суть профессии.

— Почему и Вас, и Эймунтаса так влечет к русской классике?

— Я думаю, что пропорции в пристрастиях равные. Мы очень много ставили и литовских пьес, и мировую классику. Русская драматургия вообще очень сильная, в ней есть какие-то пропорции, привлекательные для постановщика. Мне кажется, что все режиссеры в мире рано или поздно обращаются к русской классике. Но все-таки Чехов и Достоевский принадлежат всему миру, а не только России, так что уж извините. (Смех.)

— Спектакль создан за два месяца. Репетировал Някрошюс по семь-восемь часов. Это нормально?

— Мне кажется, что, во-первых, это дисциплинирует, а во-вторых, создает какое-то напряжение. Если его нет, то и результата не будет. Это нормальный режим, люди быстрее приходят к искомому.

— Все ли ожидания – Ваши и Эймунтаса – всвязи с этим проектом сбылись?

— Я думаю, невозможно, чтобы все сбылось, не верю в осуществление идеала на сто процентов. Что-то надо оставить на будущее.

ЛЮДМИЛА МАКСАКОВА

— Я всю жизнь мечтала сыграть Раневскую, это такая идея-фикс. Но я понимала, что такой проект должен осуществляться в каком-то исключительном случае. Так и произошло. Някрошюс – это необычная, гигантская фигура и, естественно, какое-то время мы искали общий язык, чтобы понять друг друга. Ведь мы же не учились у Эймунтаса, мы с ним до этой работы не были в каких-то творческих взаимоотношениях. Мы были только зрителями, а это совсем разные вещи: быть зрителем и быть внутри, создавать спектакль.

— Насколько велика возможность актерского вклада в процессе работы с Някрошюсом?

— Он все время говорил, что это авторский театр, что актер должен быть автором роли, несмотря на то, что там глубокая режиссура. Иногда какие-то вещи мне было трудно присвоить, и какое-то время я их просто мужественно исполняла. В конце-концов он приходил к убеждению: от того, что не присвоено артистом, надо отказываться. Видимо, считая, что его решение "не слилось" с исполнителем. В этом смысле он оказался человеком невероятной тонкости. С 15 мая мы не расставались с половины одиннадцатого до семи вечера. Когда мы расстанемся, это счастье превратится в печаль, хотя сейчас мы достаточно истерзаны, измотаны. Все идет в напряженном ритме, но когда это закончится, – образуется страшная пустота. Конечно, важна команда. Здесь, как мне кажется, она очень сильная. Причем не только замечательных актеров, но и очень славных людей. Не знаю, как это будет восприниматься зрителем, но процесс репетиций доставлял очень большую радость от общения с такими душевно щедрыми людьми.

— Но все же работать в таком режиме — это не совсем привычное дело?

— Я по внутренней сути – совершенный фанат театра. Все надо мной смеются. Меня к этому приучил Петр Навумович Фоменко, мы с ним могли работать 24 часа в сутки. Вне театра я свою жить понимаю плохо.

СЕРГЕЙ ПИНЕГИН

— Как бы ты определил особенности режиссера Някрошюса?

— Он человек, который не останавливается в поиске, он фонтанирует идеями. Я даже не мог себе представить, что можно повернуть так пьесу. Иногда, смотря какую-то сцену из зала, я плакал. Здесь решаются не бытовые вопросы, а мировые человеческие проблемы.

— Ты никогда не чувствовал себя пластилином в руках Някрошюса?

— Нас пугали сначала, что ему артист не важен, ему важна форма. А на самом деле ему артист важен, и мы создавали спектакль вместе. Но у него есть своя схема, свое решение. Если капитан обходит риф, все равно конечная точка ему известна. И мы тоже сейчас знаем эту конечную точку. Иногда он говорил: "давайте общим умом подумаем", советовал импровизировать. Это никогда не запрещалось, наоборот – всегда приветствовалось.

Он постоянно говорит, что надо наполнять схему жизнью, а если ходишь строем, то это похоже на армию. Здесь у нас этого не было. То-есть, все дисциплинированные, готовы и к творчеству, и к труду. К кроссу, как говорят в армии. Наш кросс поначалу вырисовывался на семь часов, сейчас на пять-четыре с половиной часа. Первый акт мы сначала прогнали за три часа, сейчас он идет час пятьдесят.

— Отличалось ли твое видение персонажа от того, что ты сейчас играешь?

— Конечно, образ стал выпуклым, ярким, стремительным. Я очень счастлив, что он такую краску для меня придумал. Я полюбил Пищика.