Когда я узнал, что Алвис Херманис ставит спектакль в Москве с Евгением Мироновым и Чулпан Хаматовой, то воспринял эту новость с таким же энтузиазмом, как если бы услышал, что Beatles записывают альбом с Led Zeppelin и U2. Очень разные жизненные пути, очень разные темпераменты и, возможно, философии должны были встретиться, чтобы сплавиться во что-то новое и мощное. Изощренные критики и обычная отзывчивая публика полюбили новый спектакль бесповоротно. Что уж тут говорить, если на премьере стоя аплодировала примадонна российской поп-музыки Алла Пугачева. Алла Пугачева рукоплещет Алвису Херманису! Поистине сюрреальное и магическое зрелище.

О магии режиссера и самого материала спектакля – сибирских рассказов Василия Шукшина, в преддверии будущих рижских гастролей любезно согласилась порассуждать для читателей Frank's Чулпан Хаматова. ...

— Когда Вы начинали работать с Алвисом, Вы представляли себе, что это за театр, Вы видели до этого его спектакли?

— Я видела "Соню" и "Звуки тишины".

— Было ощущение, что это Ваш режиссер, с которым хочется поработать?

— Я даже настаивала. Когда я в театре была у Жени Миронова в кабинете, совершенно по другому поводу, я услышала, как Женя разговаривал с Алвисом по телефону. Я набралась храбрости и спросила: "Это был Алвис Херманис?" Женя ответил: "Да. И он собирается ставить спектакль с молодыми артистами". Я сказала: "Женя, пожалуйста, можно, я буду в этой компании? Я готова быть там стулом, мебелью, чем угодно – я очень хочу поработать с Алвисом." И Женя потом позвонил Алвису, и тот пригласил меня.

— А тему спектакля – рассказы Шукшина – ее выбирал Алвис сам или вместе с вами?

— Нет, Алвис сам отбирал рассказы. Сначала их было одиннадцать, но один мы исключили.

— А для Вас самой Шукшин был близким автором, или спектакль стал поводом с ним познакомиться?

— Автор совершенно был неблизкий, к моему стыду. Я много раз слышала от значимых для меня людей о том, что это очень важный автор для русской литературы. Но была в недоумении, потому что опиралась на свои школьные ассоциации, которые были связаны со словами "колхоз", "трактор", "кирзовые сапоги" – всевозможными клише советской действительности. Т.к. детскими мозгами невозможно уловить всю литературную глубину, то вот что-то такое только и отпечаталось у меня в голове. Когда я, благодаря этому спектаклю, стала перечитывать Шукшина, то мне стало очень стыдно, потому что, кроме удовольствия просто следить за сюжетными линиями, это еще и великолепная литература – и слог, и ирония, и ритм. И когда я стала рассказывать об этом некоторым своим друзьям, они мне стали возражать, что он не писатель – может быть, актер, режиссер, но не писатель. Видимо, мои друзья, так же как и я раньше, опираются только на самоуверенное личное неведение.

— Может быть, это еще и потому, что Шукшин – человек не из "интеллектуальной тусовки", почти что человек из ниоткуда... Не вписывающийся в какие-то общепринятые схемы...

— Не вошедший в касту?

— Да, может быть...

— К счастью. Да, наверное. И этот флер, некое пренебрежение тех времен дошло и до нас. Может быть, но есть люди, которых я очень люблю и уважаю, которые говорили – что он настоящий писатель. Хотя, может, и не вписывающийся в категории "высоколобой литературы".

— И вы ездили на Алтай, в родные места Шукшина?

— Да, это была удивительная поездка. Мы 10 дней репетировали уже до нее. Я не берусь говорить о других, но я репетировала в стиле рассказов Зощенко, какой-то намеренной стилизации. Понимая, что атмосфера слова остается где-то сбоку, и никак не могла это склеить, не могла понять, как это сыграть сегодня – скажем, сцену получения в подарок обычных сапог, когда мы этими сапогами просто завалены... И эти репетиции двигались у меня в сторону Зощенко, все это как-то так весело казалось. И Алвис сразу сказал, что это будет очень актерский спектакль, с очень яркими актерскими работами. А потом мы поехали на Алтай, и увидели живых людей, как они живут и чем они дышат. И вся эта поездка абсолютно изменила движение репетиций, и мы вернулись оттуда совсем в другом качестве. Появилась ответственность, осмысление, и такие моменты, как эпизод с сапогами, стали событиями чувственного порядка, а не сюжетного.

— Вам было легко влиться в эту довольно далекую от вас жизнь, с другими интересами и ритмом? Вы не чувствовали себя чужаками?

— Мы вписывались очень плавно. Сначала как туристы, как московские гости. Нас сразу затащили на рынок и захотели нам все продать как москвичам – медовуху, яблоки... А потом постепенно как-то день за днем вдыхали этот воздух, вслушивались в реку, в людей. Причем первые дни мы даже не слышали каких-то особенных нюансов их говора... И постепенно все пришло к тому, что в день отъезда мы сидели, обедали в каком-то придорожном кафе, и там был огромный плазменный телевизор, и по нему показывали какой-то музыкальный канал. И там был клип из роскошной жизни, с загорелыми девушками, какими-то машинами. И мы все сидели и не понимали, как мы вообще в этом живем. Это было так страшно, все это порождение цивилизации, телевидение, все, в чем мы варимся, эти города, отношения, потеря друг друга, потеря человечности, потеря всего... И судя по этой нашей реакции на совершенно безобидный клип, можно было понять, что с нами произошло за эти 10 дней.

— Вам не кажется удивительным, что этот спектакль нравится всем, кто его видел – от "кастовых" критиков до абсолютных "не-театралов"?

— Спектакль получился очень многослойный, и каждый видит что-то свое. Кто-то видит в этом образность, кто-то – просто сценки из жизни. Феномен спектакля еще и в том, что он прост по форме и глубок по содержанию. Поэтому его может понять и обычный зритель, и искушенный критик. У всех задействованных актеров в каждом рассказе новая роль (кроме одного, в котором участвуют только мужчины). Как актеры мы задарены материалом. Просто нам выданы в руки все краски и мы чуть ли не ногами по ним ходим, по этим тюбикам, и выжимаем из каждого тюбика свой цвет. И все нам давно в руки – и карандаш, и пастель, и пластилин, и масло, и гуашь, и акварель. Каждый рассказ Алвис старался сделать с особым, собственным звучанием...

— А как Вам сам Алвис? Мне самому иногда кажется, что он такой человек-колодец, очень глубокий, и в нем невероятное такое эхо, и все происходит немножко с замедлением, потому что все идет из глубины...

— Он для меня скорей такой рыбак в большом, крупной вязки шерстяном свитере, в высоких резиновых сапогах. И за спиной – сети, и в этих сетях можно абсолютно потеряться. Потому что в нем такое сочетание интеллекта, ума, метафоричности... И в то же время ощущение, что он в этих резиновых высоких сапогах крепко стоит на этой земле. И чувствует ее внутреннюю, природную силу.

Работать с ним было очень интересно, странно, как-то страшно иногда – не всегда было понятно, чего он хочет, доволен ли он тем, что мы делаем. А он ждал, как такой большой рыбак, что же заплывет в его сети. Он терпеливо ждал... И эта его удивительная внутренняя интеллигентность, деликатность, в принципе не свойственная режиссерам. Ведь на них лежит огромная ответственность, и это повышенная нервная нагрузка, поэтому в основном режиссеры гораздо более эмоциональны...

— Они как будто свой груз делят и на актеров...

— Наверное, да. А Алвис ждал... И мы тоже ждали. И в какой-то момент самой стало понятно, что это вот плохо, а это лучше. И как-то вот так все выстраивалось, все было в движении, как река. И так он, ни говоря ни слова, вдруг на одной из последних репетиций сказал (произносит нарочито медленно): "Да, будет хороший спектакль". И для меня это было неожиданностью, потому что обычно, когда режиссер молчит, это значит, что все настолько плохо, что он даже не знает, что сказать. ...

— Возвращаясь к спектаклю "Рассказы Шукшина", к тому букету ролей, которые Вы там играете – какая из них для Вас наиболее интересна, наиболее соответствует Вашему сегодняшнему самоощущению?

— Это очень странно, но у меня от спектакля к спектаклю, в зависимости от моего состояния, меняются эти приоритеты. Я дорожу всеми персонажами, которые бултыхаются внутри этого потока, этого спектакля. Больше всего мне нравится рассказ про то, как сын возвращается в деревню. И я играю непонятно что – такую некую его душу, бабочку, корову, комаров, реку... Когда Алвис сразу же на читке сказал, что вот здесь ты будешь коровой, а вот здесь ты будешь рекой, я была в ужасе. А теперь это мой самый любимый, самый пронзительный рассказ.

Вообще этот спектакль вернул мне видение себя в профессии. Года два назад я жила с абсолютным ощущением, что скоро перестану этим заниматься, что актерская профессия меня больше не восхищает. Она перестала для меня быть магической, волшебной. И этот спектакль, работа над ним, ощущение какой-то родственности со всеми, кто над ним работал, вернули мне ту самую детскую пронзительность, и я вспомнила, почему я хотела быть актрисой...

После разговора с Чулпан я стал пересматривать свои книжные полки, но Шукшина там не было. Нашел его рассказы в интернете, открывал по одному и читал целый день, с короткими перерывами на всякие дела. Это очень-очень классные тексты. Как небольшие волшебные табакерки, полные до краев. И один из самых сильных – рассказ "Верую", о встрече непонятно почему мучающегося душой мужика и попа, который сомневается в истинности религии, но при этом за беседой с распитием бутылки спирта помогает вернуть собеседнику веру в Жизнь: "Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой. – Повторяй за мной: верую! – Верую! – сказал Максим. Ему очень понравилось это слово. – Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!— Ве-ру-ю-у! – заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил: – В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объектив-но-о! Вместе! За мной!.. Вместе заорали: – Ве-ру-ю-у! – Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие го­рода! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто по­ле!.. Верую! – Верую-у! – В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!"

Это и есть, наверное, возвращение магии, ускользающей из жизни с каждым днем, проведенным перед телевизором, с каждым компромиссом, с каждой циничной мыслью, с каждым отчаянием. А называется это все просто – "Рассказы Шукшина".