...

— К постановке "Господ Головлевых" Вы сами делали инсценировку, неужели же вся работа заняла четыре месяца?

— Нет, конечно. В общей сложности работа над спектаклем продолжалась больше года, но параллельно я занимался и другими вещами. Мне трудно комментировать собственный спектакль, потому что это неблагодарное занятие. Могу сказать, что на этот раз приятно удивлен разным уровнем восприятия этого спектакля публикой и критиками. Публика принимает и понимает тоньше и глубже, чем критика.

Мы делали спектакль год, а им нужно за ночь написать какую-то скороспелую рецензию, иначе с ними что-то произойдет неприятное на работе. Получается пустопорожний и поверхностный текст. Спектакль во внешнем мире имеет отражение в виде рецензий, газетных и прочих, но эта обратная связь мало что дает мне лично. Я отношусь к авторам, пишущим о театре, с интересом, потому что мне кажется, что они могут высказать какие-то умные и правильные соображения. На этот раз все оказалось как-то нелепо. Особенно меня вбила в ступор заметка, где было написано, что наш Иудушка все делал из-за денег, всех убивал, предавал, сживал со свету. Я уж не говорю о том, что Порфирия Владимировича все через одного называют Порфирием Петровичем! Но хочется диалога, хочется счастья прочитать умный текст.

— Как Вы отважились на постановку такого сложного классического произведения? Ведь Салтыков-Щедрин отнюдь не развлекательный писатель.

— В Салтыкова-Щедрина я, честно говоря, влюбился в раннем детстве, потому что на меня произвела впечатление "История одного города". Я был в восторге, я рисовал иллюстрации, персонажей рисовал, органчик. "Господа Головлевы" – это великая литература, это огромного потенциала материал, и, разумеется, спектакль не может отразить целиком всей глубины романа. Щедрин – это такой ветхозаветный писатель, и у него удивительные, неразвивающиеся персонажи. У Иудушки в романе нет никакого развития, он монстр с самого начала. Это мы, понимая, что рабоаем в рамках психологического театра, где развитие считается очень важным, это развитие искали и где-то даже находили.

— У Вас получился спектакль о самых страшных и разрушительных сторонах человеческой природы. Насколько зритель хочет знать такую правду о себе?

— Это вечный вопрос, что нам дороже – "тьмы низких истин или нас возвышающий обман"? Я всегда за тьмы низких истин. Потому что мы, обманываясь и обманывая, забрели в такие ужасные ямы и тупики! Хватит обманываться! Мне кажется, что тьмы низких истин – это здоровее, я хочу знать реалии. Вот в Америке, когда человек поражен раковым заболеванием, врач вызывает не родственников, а самого пациента – и сообщает ему диагноз. Это страшно, но так честнее, это дает человеку возможность бороться со своим недугом. Ведь не бывает лжи во благо или во спасение. Вернее, часто лжец лжет и предает только из благих побуждений!

— Боюсь, что это преувеличение. Человек все-таки понимает, когда совершает грех или преступление.

— Совсем необязательно. Во время работы над спектаклем я сделал для себя множество неприятных открытий. Театр – это путь к себе и для артиста, и для режиссера, хороший артист может так манипулировать собственным сознанием, что объектом его манипуляции становятся и зрители. Особенно если артист абсолютно верит в то, что делает, как Женя Миронов в "Господах Головлевых". Он не изображает подлеца, он абсолютно верит, что он делает какие-то очень важные вещи, правильные! У нас были битвы на репетициях, потому что я все время говорил о персонаже: "Женя, тут он плохой, ты посмотри, чего он хочет и к чему стремится". А он мне отвечал: "Он хороший!" Он всячески отстаивал своего персонажа, и он абсолютно прав! Дело в том, что по-другому невозможно найти и показать эту правду. Мы же все хорошие! Самые гнусные мерзавцы, которых Вы знаете в жизни, – они же милейшие люди! Но почему-то предают, убивают, рушат чужие судьбы.

— Это как-то изменило Ваше мировоззрение в реальной жизни, или все эти открытия имеют значение только в театре и для театра?

— Занимаясь Салтыковым-Щедриным, я стал приглядываться к людям с точки зрения наличия в них черт Иудушки, и обнаружил вокруг себя огромное количество Порфириев Владимировичей. И мне стало, с одной стороны, забавно, с другой стороны, страшновато. Более того, я должен сказать, что я обнаружил черты Порфирия Владимировича в себе, что тоже иногда попугивает. Совсем недавно решил пересмотреть круг своего общения и постарался убрать, вывести из круга тех людей, которые, как мне кажется, имеют скошенные от постоянного вранья глаза. С этими людьми очень трудно – ведь нужно начинать играть в их игры. Искренность – очень важная черта. Это не обязательно глупость или дурашливая наивность. Это доверие к человеку и к себе самому. Очень часто для того, чтобы быть искренним и говорить правду, нужны сила воли, самообладание и решимость это делать. Искренность – это своеобразный контракт между людьми, который и позволяет состояться диалогу на качественном, осмысленном уровне. А театр – это и есть искусство диалога: между режиссером и актером, между актерами на сцене, между спектаклем в целом и зрителем. Театр мне интересен как искусство построить диалог, установить связь между разрозненными и бессмысленными в своем хаосе фрагментами жизни, мироздания.

— Рассчитываете ли Вы на то, что и зритель перенесет впечатления от спектакля в свою повседневную жизнь?

— Я сталкивался с самой разной реакцией на свои спектакли. Чулпан Хаматова как-то рассказывала – она играла один из премьерных спектаклей "Голая пионерка" и попросила своего мужа заснять ее работу на видео, чтобы проконтролировать себя. И она говорила, что не могла смотреть на себя, потому что прямо напротив камеры сидели две девушки (они, видимо, пришли вместе). Одна плакала искренне, она умирала вместе с героиней Чулпан Хаматовой, а другая зевала и не знала куда деться. Театр – к сожалению или к счастью – ничего не гарантирует. И это прекрасно. Один и тот же спектакль производит на людей самое разное, часто непредсказуемое впечатление.

— Вы конфликтный человек? Ведь в Ваших спектаклях персонажи существуют на каком-то запредельном уровне конфликта.

— Я не конфликтный человек, я не черпаю из конфликта энергию. На репетициях, в работе мне нужна компанейская, дружеская атмосфера. И если человек в эту атмосферу не входит, то я не могу с ним работать. Бывало, что отказывался работать с актерами. В такой ситуации невозможно не обидеть человека, это бывает мучительно, трудно, но по-другому не получается. И, кстати, не все актеры мечтают со мной работать. У меня репутация-то, в общем, среди актеров та еще. Режиссер-извращенец. Я же там с ними что-то делаю, вскрываю какие-то язвы, артистам неуютно в этих спектаклях наверняка. От них требуется быть честными, играть не только гортанью, но и телом, и не стесняться, не бояться, быть открытыми сознанием, желать измениться.