ПЕТЕР ШТАЙН, РЕЖИССЕР:

... — В "Орестее" есть все. Трагедия Эсхила – это исток западного театра, из которого берут начало все последующие формы представления. "Орестея" является отправным пунктом всех размышлений о политике, рождении демократии, отношениях западного человека с обществом. ...

... — Я совершенно уверен, что пьеса о правовом государстве, написанная более двух с половиной тысячелетий назад, может абсолютно вписаться в современную ситуацию, которая сейчас сложилась в России. Друзья со мной простились, но у меня особое отношение к России. Когда говорят пушки, музы молчат. Но у нас нет выбора, и мы должны работать... ...

... — Мне нравится с ними работать, я очень люблю русских артистов. И это нормально, потому что наши театры – немецкий и русский – наши актерские школы в своих традициях близки друг другу. Русские артисты меня совершенно убеждают в том, как они проживают свои роли, именно проживают, а не играют. Они в состоянии не просто родить эмоцию, но обладают способностью ее развить, сделать более глубокой, яркой, выразительной. Правда, тут есть и определенная опасность – иногда они слишком преувеличивают, теряют чувство меры и появляется в какой-то степени некая безвкусица. ...

... — У меня вообще нет никакого художественного стиля. Есть только стиль работы. Но в любом случае в "Орестее" не будет натурального сена, которое вы видели в "Вишневом саде". А вот живая кровь на сцене будет. К счастью, в театре есть очень безобидный способ ее производства. ...

ВАЛЕРИЙ ШАДРИН, ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР ЧЕХОВСКОГО ФЕСТИВАЛЯ:

... — В те годы, в девяностые годы, когда была разруха, когда в театр было ходить не очень-то, будем говорить так, интересно, поскольку театр на улице был в основном в девяностые годы, Штайн все-таки нам открыл новые горизонты на этом небосклоне. ... Он, наверно, один из первых, кто нас стал учить существовать в западном пространстве, в мировом пространстве, по законам, в общем-то, другим несколько. ...

ТАТЬЯНА ДОГИЛЕВА, АКТРИСА:

... — Я обожаю Штайна. Он всегда в моем сердце. А попала я в "Орестею", как всегда, по-глупому. Когда он начал искать в Москве артистов, я как раз репетировала с Виктюком спектакль "Наш Декамерон". Штайна привели на репетицию, и потом до меня дошли слухи, что он сказал – "это брильянт". То-есть, что я – брильянт. Ну, и мозги мои немножечко начали зашкаливать. Участки, которые отвечают за адекватные действия, отключились, и нос мой задрался кверху. Но ненадолго – потому что Штайн года два никак не мог приступить к этому проекту, долго искал деньги... За два года у меня сильно поубавилось ощущение, что я брильянт. В конце концов, когда Штайн меня вызвал, выяснилось, что "Орестею"-то я не читала. Вообще древнегреческая драматургия на меня не производила ни малейшего впечатления. Я ничего не знала о пьесе. Я даже была уверена, что буду играть Орестею. Я думала, что Орестея – это женское имя. А Орестея – это не женщина, это история Ореста, так же как "Одиссея" – приключения Одиссея. Я пришла на кастинг и первым делом заявила: "Зачем Вы такую плохую пьесу взяли? Давайте что-нибудь другое поставим!" Штайн очень изумленно на меня посмотрел – он не привык к такому отношению со стороны артисток. Спрашивает: "Так ты не будешь играть?" – "Нет, – говорю, – буду. Пьеса мне не нравится, зато Вы нравитесь". Мы ударили по рукам, и я ушла. Потом я узнала, что как только за мной закрылась дверь, Штайн сказал: "Ищем другую Электру!" Стали искать. Наш мир очень тесный, и я тут же узнала, что выкинута из проекта. Но я не расстроилась, потому что мне действительно не нравились ни пьеса, ни роль. Я жила себе спокойно и даже черное дело сделала – Меньшикова отговорила. Ему предлагали роль Ореста, которую потом сыграл Женя Миронов. И я сказала: Меньшиков, ты сначала пьесу-то прочти, ты в ужас придешь – там вообще играть нечего... Он ведь пьесу тоже не читал. В общем, накаркала. Уж не знаю, мое ли это влияние или нет, но факт остается фактом – Меньшиков отказался. И вдруг через два месяца мне приснился Штайн. Хоть я о нем уже не думала, не мечтала. В тот же день мне звонят и предлагают продолжить переговоры. И надо отдать мне должное, я сразу заявила: какие переговоры? Ведь это Вы от меня отказались, а не я. Раз Вы согласны, то и я согласна!

— Репетиции проходили трудно или русские актеры сразу нашли общий язык с режиссером?

— Поначалу мы страшно ругались. Репетировали очень болезненно, потому что совершенно не понимали друг друга. У Штайна своя манера работать, у нас своя. Нас было 12 безумных женщин и 12 не менее безумных мужчин. Теперь-то я уже понимаю, что значит великий режиссер: вот так вот взять и всех этих людей на семь с половиной часов (столько длился спектакль!) привести к единому знаменателю. Он кричал нам одно: "Я знаю, что вы сейчас ничего не понимаете! Просто поверьте мне на слово, что это лучшая пьеса в мире. Поверьте, а потом поймете..." И он оказался прав. Наш спектакль пережил сначала полное отрицание со стороны московской театральной общественности. Его не принял никто, ему предрекали смерть на третьем представлении. А мы, актеры, сплотились, мы полюбили спектакль еще больше и играли его три года. Иногда играли просто великолепно. Объездили все Европу, играли в древнегреческом амфитеатре ночью, под открытым небом... Этот спектакль принес мне много счастливых минут и очень много мне дал для понимания профессии. ...

— Общались ли актеры с Петером Штайном помимо репетиций? Пили водку, ездили в лес на пикник?

— Он репетировал по 12 часов в день без перерыва, и не то что пить водку времени не было, а мы даже порой сомневались: он в туалет-то ходит? Целый день в театре, перед ним одно яблоко, которое он крутит в руках, – и все. Это что-то необыкновенное. Медитация какая-то. Штайн гениально показывает. Он не просто говорит: тут ты должна закричать. Он сам кричит, потому что он точно знает, как кричали древние греки. Штайн, конечно, гений. В жизни он может быть и обидчивым, и капризным, и очень тяжелым человеком. Но когда начинается репетиция – он ангел. ...

... — Штайн, безусловно, великий режиссер. ... Мы потом ... на летнем фестивале в Греции выступали в самом большом амфитеатре в Эпидаврасе, и это одно из самых сильных моих переживаний. Большего профессионального счастья за всю свою карьеру я не испытала. Этим камням двадцать пять веков, тут зарождался театр, мы играем трагедию Эсхила. Ну, это было что-то! Ночь! Эти звезды! Этот воздух! Море! Вот чистой воды катарсис! И играли все невероятно хорошо, вот для этих камней. На мощнейшем эмоциональном подъеме. Штайн лет пятнадцать назад ставил "Орестею" с немцами, и потом у него появился идефикс сделать ее с нашими актерами. Как бы мы там ни ссорились и ни ругались, а он по сей день заявляет, что русские артисты самые лучшие.

— И на какой почве вы осмелились ссориться со Штайном?

— Да все на нашей, на русской. Непонимания были с самого начала. Мы же как? Мы должны прийти, похихикать, посмеяться, рассказать, как дома, потом начать репетировать.

— Он что, юмора не понимает?

— Понимает, но у него свой юмор. А когда на репетиции мы болтали, он на нас смотрел как на умалишенных, потому что не понимал, как так можно. Он человек интеллигентный, никогда на нас не ярился, обращался с нами с терпением святого, иначе не скажешь. ... Мы уставали, хотя и менялись, а он – ну, прямо как железный. Но с премьеры он ушел, что, например, я восприняла болезненно, как некое предательство. Потому что мы вместе должны этот момент переживать. И когда мы поехали на первые французские гастроли, он тоже улетел со спектакля. Требовал, чтобы мы полностью выкладывались, а у русских артистов на репетиции так не принято. Это вообще дурной тон. А он кричал: мол, я лечу через весь мир, чтобы посмотреть, как вы тут в полноги играете? В общем, мы много ссорились, а в Греции кончилось тем, что разругались чуть ли не навсегда, и он действительно год с нами никуда не ездил.

— Вы же, кажется, ездили с "Орестеей", уже будучи в положении?

— Да вот так и получилось. Только я сдала "Орестею", как поняла, что беременна. Поскольку я рожала в уже достаточно зрелом возрасте, то не могла относиться к этому легкомысленно. Ну, а пока живота не видно было, думала, до пяти месяцев поиграю. Но как только я поняла, что на гастроли больше не поеду, а отправлюсь в дом отдыха дышать свежим воздухом, как себе наметила, у меня началась страшная депрессия. Я не могу ничем не заниматься – не самодостаточна. Мне обязательно нужна какая-то жизнь извне, какое-то движение. В результате я начала все время реветь. А потом решила, что, наверное, ребенку в животе намного хуже, когда мама рыдает. Я сшила себе балахон и сказала, что поеду на гастроли с условием, что с любой точки сама улечу за свои деньги, если здоровье потребует. Так до семи месяцев и гоняла. Катя у меня в животе объездила всю Европу. ...

... — Только сейчас поняла, каким чудовищем была я на репетициях и почему со мной ссорился Штайн. У меня четыре актера, а у него на "Орестее" было 28 человек, и все капризничали, не запоминали мизансцены, предлагали ему что-то свое. ...

... — Как только я [Миронова] увидела, тут же в него влюбилась. А он влюбился в меня. Он был такой смешной и очень был похож на социального героя, которых уже к тому времени играл в кино. За ту жизнь, что мы прожили вместе с ним в "Орестее", Женька невероятно изменился. Я помню, что уже на гастролях он возил с собой переписку, кажется, Аксакова и Тургенева. ...

ЕКАТЕРИНА ВАСИЛЬЕВА, АКТРИСА:

... — Чобы приступить к такой роли, нужно что-то уметь. Вначале мы взяли посмотреть кассету спектакля "Орестея" на немецком (ее ставили в Германии). И я не понимала, как артистка ее играет. Откуда у нее силы, здоровье? Мне было ясно, что она каждую секунду может упасть и разорваться от накала страстей и объема энергетики. Потом я сама занялась тем же, и было ощущение, что я могу лопнуть или взорваться каждую секунду. ...

... — Ваша личность не участвует в том, что Вы играете?

— Конечно, нет. Она включает те свои ресурсы, которые в данном случае нужны. Если бы я всерьез играла Клитемнестру ... , я с ума сошла бы – семь часов по локоть в крови. Там у Штайна все было сделано по-настоящему, кровь дымилась... Я не могла в это "включаться", я играла только за счет техники. Я думаю, актер силен изображением, а не переживанием того, что он делает. Я терпеть не могу актеров, которые всерьез разрывают себе сердце. ...

... — Я долго умоляла батюшку, чтобы он благословил меня не играть больше. Но он, как человек мудрый, понимал, что я не готова это бросить, что это никому не нужно. ... [Штайн] увидел меня в Афинах, где я играла у Юрия Любимова в "Электре", и вот он сообщает мне, что я непременно должна сыграть в его "Орестее" Клитемнестру, иначе он и вовсе откажется от постановки. Я согласилась и сама потом была не рада. Это было мучительно. Штайн – откровенный атеист. Его религия – театр. Он так и говорит: "Театр – мой бог. А больше я ни во что не верю". Он – фанатик театра. И он видел, что я играю Клитемнестру, как бы лжеприсутствуя в некоторой степени в этом образе, и это доводило его буквально до истерики. ... Да, он это чувствовал. Я так тщательно скрывала — придраться было вроде бы не к чему, технически я мощно играла, но он видел, он понимал, что "мои деньги в другом банке"... И его это так раздражало! Он хотел, чтобы я ЖАЖДАЛА играть! Чтобы я приходила на сцену, как на исповедь, а не на муку! Он же видел, как я скучаю на репетициях, что не в кайф это мне... ... Мы ссорились, ругались с ним до крови и, как только был выполнен контракт, больше никогда не встречались. "Я не хочу ее знать", – сказал герр Штайн. ...

... — Я была на последнем театральном издыхании и готова была уйти со сцены, когда появился Штайн. Его предложение оказалось больно соблазнительным в смысле денег. Я такого гонорара никогда в жизни не получала. "Расплатой" стала статья в одной из мюнхенских газет со словами Петера, вынесенными на обложку: "Мне нужна была актриса, а ей нужны были деньги". К слову, деньги были нужны на восстановление храма, в котором я работаю казначеем. ...

ЛЮДМИЛА ЧУРСИНА, АКТРИСА:

... — В свое время у Петера Штайна Вы играли в спектакле "Орестея", который длился 8 часов. А какие еще подвиги приходилось совершать во имя профессии?

— Ну, это скорее был подвиг зрителя – высидеть 8 часов! Наш зритель ведь к этому не приучен. Спектакль шел в нашем театре на огромной сцене, в зале на 2 500 мест. Тогда еще Леночка Майорова играла, Евгений Миронов... Помню, когда впервые увидела Миронова – такого щупловатого, небольшого роста – то подумала: "Боже, как же он будет эту роль играть? Здесь же нужна немыслимая энергетика!" Тем более, когда мы играли в Греческом театре Эпидаурус, которому 2 500 лет, так же как автору "Орестеи" Эсхилу. Мы выходили на сцену после захода солнца – часов в 9 вечера выползали. И спектакль шел до утра. Посмотреть эту постановку приезжали из разных стран – из Франции, Испании, да со всего мира! Мы всегда этот спектакль играли в огромных залах, а порой даже на хоккейных полях – надо было как-то оправдывать эту постановку, ведь в ней было занято 26 человек! Я в нем играла Пророчицу, и придумала много интересных жестов с руками – даже сзади завязывала руки узлом. Все спрашивали, как у меня это получается, а я отвечала: "Тайна!" Мы всегда приезжали за 3 часа до спектакля, разрабатывали голос. Кстати, это единственный спектакль, где я пела. Потому что я пою только в ванной комнате, а на экране – только когда я нетрезвая. Помните "Донскую повесть", когда моя героиня идет по степи идет и поет? Петер Штайн сказал, что в спектакле должна звучать старинная народная греческая песня – с "крутящимся" горловым звуком. И стал всех прослушивать. А я думаю – что ж ему спеть? И спела грузинскую песню. Я бы и Вам спела ее сейчас, но я три ночи не спала – не получится. И тогда он сказал: "Людмила, будешь петь ты!" Я: "Что Вы, что Вы, что Вы!" Но потом спела. Крутила звуки, как шайбы. ...
ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА, АКТРИСА:

... — Я всегда, даже когда играла настоящую трагедию, у Штайна "Орестею", я и там пыталась найти что-нибудь веселенькое такое. Кровь льется рекой, но тем не менее. Но какие-то фразы отдельные я искала, и искала в них какой-то свет и юмор. Мне еще мой педагог, да не только педагог, и Станиславский, они же учат, что когда играешь зло, ищи в нем добро, играешь трагедию – ищи комедию. Это мое нутро такое. ...

ИГОРЬ ЯСУЛОВИЧ, АКТЕР:

... — Работа с мастерами зарубежного театра, на мой взгляд, очень плодотворна. Она расширяет творческие горизонты по принципу сообщающихся сосудов. Нас, российских артистов, в чем-то дополняет иностранный режиссер, а мы, в свою очередь, открываем что-то новое для него. У таких профессионалов, как Доннеллан, Петер Штайн, всегда есть чему поучиться, что полезного взять от них. ... Москва, узнав, что Штайн приедет ставить в Россию "Орестею", вся буквально бурлила от разговоров на эту тему. Кто-то предрекал провал, говорили, что нам не вытянуть такую драматургию и не найти общего языка с режиссером. Но, как известно, все сложилось как нельзя лучше. Постановка имела огромный успех. ... Как бывает в нашей жизни: отношения между странами и народами то теплеют, то охладевают. И дело нас, людей театральных, творческих, наводить эти мосты, искать друг с другом точки соприкосновения, понимания. ...