ЕВГЕНИЙ МИРОНОВ отвечал на вопросы РОМАНА ДОЛЖАНСКОГО не в Театре Армии, где играют "Гамлета" Штайна, а в своей родной "Табакерке", в коротком промежутке между спектаклем и репетицией капустника к столетию Художественного театра.

— Прежде чем Вы будете задавать вопросы, я хочу предупредить, что наш спектакль еще находится в процессе становления и в нем многое может измениться. Это связано с тем, что мы играем не какую-то заранее изобретенную концепцию, а мы играем самого Шекспира.

— Многие – признаюсь, и я в их числе – несколько обескуражены отсутствием у Штайна конкретного замысла. Кажется, "Гамлет" делался обо всем на свете, получился – ни о чем.

— Мы как раз хотели как бы заново прочистить те ходы в пьесе, которые засорены разнообразными трактовками. И не было привязки к какой-то одной идее.

— Разве это возможно? Любая хрестоматийная пьеса лишь локомотив, за ним тянется многовековой поезд толкований, и делать вид, что этого поезда нет, невозможно.

— А Штайну не хотелось прицепляться в хвосте этого поезда. У него была другая задача: он шаг за шагом, строчка за строчкой, сцена за сценой вскрывал механизм развития этой истории.

— Это педагогическая задача, а не художественная.

— Что значит "педагогическая"? Штайн нам просто открыл Шекспира. Мне всегда казалось (это у нас в стране такой стереотип), что Шекспир – драматург страстей. А режиссер доказал, что у него на первом месте все-таки мысль.

— Кстати, почему артисты мечтают об этой роли?

— Мне никогда не хотелось это играть. Ни-ког-да! Я всегда считал, что это достаточно скучный герой. Теперь я вижу, что у него каждые пять секунд ... который бы так же интенсивно жил и чтобы при этом роль была так сложно выстроена. Вот пример. Я смотрел много "Гамлетов" и каждый раз чувствовал, как мучительно режиссеры и актеры пытаются объяснить мотивы монолога "Быть или не быть". Я сейчас даю зуб, что монолог "Быть или не быть" – это остановка действия. Он вне всех предыдущих обстоятельств, вне линии роли. И таких загадочных мест в пьесе полно. Я такого никогда в жизни не играл.

— Мешал ли Вам какой-нибудь опыт современного человека играть героя, написанного 400 лет назад?

— Я страшно волновался перед этой работой, истерзался видеокассетами и книгами. Но такого легкого вхождения в роль у меня не было ни разу, ни с одним из режиссеров. Гамлет – демократичный персонаж, хотя и принц. Конечно, королевская кровь все-таки другая, и иногда я об этом вспоминал.

— А опыт какой из уже сыгранных ролей помог Вам?

— Ни одной и – всех сразу. Имею наглость утверждать, что ни один из собственных штампов мне не понадобился.

— Говорят, что великие роли меняют личность актеров. Вы уже чувствуете, что роль Вас изменила? Если да, то как?

— Смоктуновский очень смешно сказал: "Хорошо сыграть Гамлета может каждый". Это очень эффектная роль, поэтому ее можно сыграть дерзко и броско. Но быть – быть! – Гамлетом очень немногим удается. Так вот, такого совпадения роли с собой я никогда не испытывал и не ожидал. Это не значит, что я в жизни чувствую себя Гамлетом. Но я, например, знаю, какое у него лицо...

— А какое лицо у Гамлета?

— Не скажу.

— Он выглядит не так, как Ваше отражение?

— Ну, зачем... Если бы я к этому стремился, я давно уже лежал бы в Кащенко и повторял бы: "Гертруда, не пей вина".

— В прошлый раз Вы репетировали со Штайном пять лет назад, когда он ставил в Москве "Орестею". С тех пор метод работы Штайна и сам он как-то изменился?

— Легче сказать, в чем он не изменился. Остался таким же въедливым. Сохранилась его страшная работоспособность. Это не человек, а машина. Причем машина, очень чуткая к деталям. Но в "Орестее" мы все были его рабами. Эсхила никто из нас до этого не знал, только слышали что-то в институте. Мы ему покорялись. У меня в роли Ореста сначала ничего не получалось, но я брал на веру все, что он говорил, и через полгода после премьеры убедился, насколько он был прав. Сейчас мы были лучше подготовлены к работе. Кроме того, теперь он разрешил актерам импровизировать.

— Почти все остальные актеры работали с ним впервые. Как, на Ваш взгляд, они восприняли его метод работы?

— Я думаю, поначалу многие актеры, как потом критики от спектакля, ждали каких-то невиданных откровений. Но потом, по-моему, осознали, что он ставил совсем другие задачи.

— Говорят, что Штайн интересовался московской клубной жизнью и Вы выступали в качестве проводника?

— Он хотел посмотреть, как тусуется у нас современная молодежь. Я сам не завсегдатай ночных заведений, но мы с ним несколько раз сходили. В одном из клубов, глубокой ночью, мы наблюдали актерское шоу трансвеститов. И именно оттуда пришла концепция – вот она, наконец-то концепция! – выхода Первого актера, которого играет Владимир Этуш, в женском платье, под фонограмму.

— Что бы Вы спросили у Шекспира, появись возможность встретиться с ним и задать только один вопрос?

— Вопросов миллион. Но, наверное, я пригласил бы его посмотреть спектакль и спросил бы, что он думает о моей роли. Я мечтаю, чтобы наши взгляды на этого молодого человека совпали. Я Гамлета не идеализирую, но знаю, что всей своей судьбой он предназначен к очищению. Он не кристальной чистоты человек. Гамлет слаб тем, что очень импульсивен, и этими импульсами он совершает зло. Уезжая из Москвы, Штайн сказал мне, что Гамлет в конце принимает жизнь такой, какая она есть. Но в этот момент он погибает. С этим я пока не согласен – ни по роли, ни по жизни. Потому что изначально к моему Гамлету очень подходила мысль Софокла: "Самый счастливый человек – тот, кто не родился". Я, кстати, очень счастлив. Благодаря этой роли я пережил кризис так благополучно и безболезненно, как никто другой. Я не вылезал из театра и не знал ничего о том, что происходило. У меня сгорели все деньги в банке, но меня это совершенно не интересовало.