Бывает же такое – фамилия гарантирует звездность. Во всяком случае, простая русская фамилия Миронов до сих пор не подкачала. Был Андрей Миронов. Дочь его Маша – звезда. И совсем не сын – Евгений – тоже звездный артист, впрочем, от которого никогда не слышали глупости типа: "Звезда в шоке". Сегодня Евгений Миронов – гость "МК".

— Женя, а ты когда-нибудь с Андреем Мироновым встречался?

— Я его один раз видел. Звезда какая!!! Я с сестрой Оксанкой приехал в Москву, и мы пробрались на "Мосфильм". ... А про Машу мне все время говорят: "Передайте Вашей жене привет".

— Женя, зачем ты променял беззаботную жизнь актера на крест руководителя, став худруком Театра Наций? Карьера или легкомыслие?

— Знаешь, я сам не могу ответить на этот вопрос до сих пор. Не могу сказать, что с детства меня тянуло к кабинетному административному поприщу. Но так получилось, что в тот момент, когда мне предложили возглавить театр, я репетировал Фигаро. В таком случае это можно считать авантюрой. А если серьезно, то все случилось еще лет восемь назад, на заседании Совета по культуре при Президенте, когда там встал вопрос о помощи молодым.

Я-то прекрасно понимаю, как им трудно, хотя сам в свое время был обезопасен Табаковым. Ведь "подвал" на Чаплыгина – как золотое место: что хотели, то и делали. Но есть много людей, которые не могут пробиться. С другой стороны, я понял, что созрело поколение (это мои друзья – Кирилл Серебренников, Роман Должанский, Теодор Курентзис, Маша Миронова, Чулпан Хаматова, Андрей Ураев), которое недовольно тем, что происходит в театральном процессе, и которому есть что сказать. Так появилась наша "Акция по поддержке театральных инициатив", а позже – фестиваль TERRITORIЯ. И дальше встал вопрос, если есть такая тема, то должно быть место, где можно осуществить свои мечты и идеи. Так и возник Театр Наций.

— Скажи честно: начальник Миронов ограничивает артиста Миронова? Не дает ему ролей? Говорит: "Не смей репетировать!"?

— Нет, все наоборот. Театр Наций – международный театральный центр. Но не театр – в нем нет труппы и не будет. Так вот я стал заложником ситуации, потому что, с одной стороны, каждый приглашенный иностранный режиссер ставил условие – Миронов обязательно должен играть. А я не хочу. Но, с другой стороны, думаю: "Да, я заложник, но я хочу, чтобы в этот театр пошли мировые режиссеры". А сегодня зритель идет на актера – не на режиссера, не на драматурга, а на кино- и телезвезд. И пока у нас не появится свой зритель, который будет идти не на звезду, а на театральное событие, я буду везти воз и играть, и администрировать, пока есть силы и возможности.

— То-есть, Ты, хочешь сказать, никому пока не отказал?

— Нет, отказал, но, думаю, важно привести в театр режиссера, у которого смогут стажироваться молодые режиссеры и делать спектакли на малой сцене, а потом и на большой. Тогда Театр Наций станет уникальной площадкой, и поэтому у него должно быть другое финансирование.

— О деньгах – это так скучно. О них потом. Лучше вернемся в то чудное время, когда ты был просто Женей Мироновым, мальчиком из Саратова. Тебе с самого начала в Москве везло?

— В "подвале", как я приехал, меня смотрел артист Леша Селиверстов. И не взял. Сказал: "Приезжайте через полгода". Но я никуда не уехал – саратовских не так просто сделать. Мне помог Авангард Леонтьев – он устроил показ на курсе Табакова, где я как раз читал репертуар Табакова. Еще я, помню, был в тройке (костюм) и запарился. А Табаков сказал, что оставляет меня с испытательным сроком. "Что? – возмутился я про себя. – Да я приехал из Саратова, да я..." Но мне надо было доказывать. А еще помню, как я увидел первый спектакль в "Табакерке" – "Прищучил". Там парень на мотоцикле издевался над своими учителями. И я был потрясен – артисты не играли, они жили. Я шел до метро "Чистые пруды" и рыдал всю дорогу.

— Какой ты, однако, впечатлительный. С такими качествами быть руководителем...

— Вот такое было сильное потрясение. Потом, когда я начал учиться, я сам играл эту роль. Причем Табаков дал мне ее, когда я только вышел из больницы. ... Была прободная язва. Я думаю, что я тогда плохо жрал, и нервничал, и все на свете. ...

— Постой, язва оттого, что ты в Москве плохо ел? Не на что было?

— Почему плохо? Я делал из картошки отвар – лук, морковку бросал, и прекрасный суп получался. Я угощал семейство Машковых.

— Ну, на картошке долго не протянешь.

— В молодости? Можно. ...

— Ты отказался от роли Иешуа в "Мастере и Маргарите" Бортко. ... Ты считаешь, что Сергей Безруков был неправ, согласившись на эту роль?

— Мое мнение другое. Я вообще не видел "Мастера и Маргариту". Я и "Идиота" до конца не видел.

— Боишься разочароваться?

— Нет. Тяжелое время в моей жизни было, и вернуться туда я не был готов, да и не хотелось. Вот я сейчас отснялся в "Достоевском", но вернуться туда... Эта роль очень много взяла у меня сил и энергии.

— У тебя всегда такая высокая планка: " не имею права играть Христа"?

— Я бы имел право, если бы я все в своей жизни сыграл и заканчивал карьеру. А я не хочу ее заканчивать. Я буду сейчас, например, играть диктатора – есть такая идея. Но нельзя сегодня пробовать Христа, а завтра что-то другое. Нельзя! Это отдельно стоит. Это миссия. И Булгаков про это написал.

— Вот ты на сцене и в кино попробовал любовь всякую – от бесполой (Мышкина) до страстной (Достоевский). Какой бы любви ты, Женя Миронов, себе в жизни не желал бы?

— Меня восхищает Мышкин. ... Он любит бескорыстно. ...

— Прости, я даже не могу его представить в постели с женщиной.

— Почему-то женщины после фильма писали мне именно про это. Вот что бы я себе не желал, помимо любви, это перестать видеть себя со стороны. Себя, свои роли, поступки... Это так страшно, и я все время думаю: как бы так себя обезопасить? Иногда мы видим, как талантливого человека Бог почему-то лишает чувства меры, самокритики. Вот такой любви К СЕБЕ я не желал бы. А все остальное – прекрасно. Особенно для творческого человека: чем больше, тем лучше.

— Но ведь страсть, согласись, ослепляет.

— Прекрасный материал для работы.

— Не уходи от ответа – для жизни, а не для работы.

— Для жизни? Меня это как-то мало волнует. Наверное, в жизни это тяжелый опыт, но зато потом хорошо пригождается в профессии. А в жизни есть потом что вспомнить.

— Что тебе больше всего помогает в работе над ролью – жест, костюм, грим? Вот в "Рассказах Шукшина" у тебя сплошные переодевания.

— Сколько рассказов, столько и костюмов – их десять. ... Надо сказать, что раньше придавал очень большое значение внешнему, но, как писал Олег Борисов, чем старше становлюсь, тем легче отказываюсь от внешних приспособлений. Вот я заметил, что они стали от меня отваливаться, как ступени от ракеты. Раньше, когда я играл "№13", я просил, чтобы мне сделали чуть укороченные штаны. Я прямо умирал, если мне не так делали прическу. А сейчас, оставаясь по сути тем же мистером Пигденом, я вдруг обнаружил, что мне сшили другие штаны, а я и не заметил. А вот у Шукшина без этого нельзя. В рассказе "Микроскоп" я специально делаю из волос такую маленькую запендю на лоб. Потому что он сам как микроб – и вдруг восстал. Или выпяченная вперед нижняя губа в рассказе "Сапожок" – это же доброта, покой. А Чулпан Хаматова! Сколько она придумывала – мешками приносила идеи на репетиции.

— Актер Миронов и его герои – насколько это два сообщающихся сосуда? Или каждый сам по себе?

— Я очень хорошо понимаю мхатовских стариков. Москвин, например, уже с утра чистил зубы как царь Федор Иоаннович. Возможно, это легенда, но... Если я прибегаю на спектакль "Господа Головлевы" с совещания строителей, даже через час на спектакле будет катастрофа: вылезает другая, ненужная мне жизнь. Театр – это не веселенькое дельце, тайна все равно. Я ведь не за деньги играю: в театре невозможно заработать на квартиру. Это что-то другое – наркотик, взаимообмен энергий. Ты знаешь, что такое потрясение! ...

Когда Михаил Чехов играл Хлестакова, с ним Станиславский репетировал так: он заставлял артиста перепрыгивать стол, опираясь только на палец. Я попробовал – у меня не получилось. Но это для Чехова был ключ к роли. И после премьеры многие врачи на полном серьезе выпустили статьи по исследованию болезни Хлестакова, которую представил Михаил Чехов. То-есть, он профессионально играл болезнь, а не прикидывался дурачком. Значит, с одной стороны, надо изучить все, а с другой – Михаил Чехов оставлял в роли белые пятна.

— А ты оставляешь белые пятна?

— Чаще всего страшно. Я иначе пытаюсь делать – мне интересно как ученому исследовать все досконально, до волос. По одной детали, как в компьютере, могу выстроить весь портрет, но... Когда я полностью изучил, наступает самое чудесное – запереть знания, а ключ вы-бро-сить. Во время спектакля что-то всплывет, а что-то не всплывет – значит, не надо. Значит, будем жить по другим законам.

— Так вот о Достоевском, авторе "нервической чепухи". Это ради него тебе полголовы Хотиненко побрил?

— Ну, да, я и сейчас такой хожу, просто волосы на лоб зачесал. Люди Достоевского вознесли на пьедестал, а потом, после каторги, начали сбрасывать оттуда.

— Что за безответственный тип? Поехал в Швейцарию и по дороге проиграл все, вплоть до платья жены. Ну, не подлость ли это? И стоит ли ее оправдывать гениальностью?

— "Сволочь ты последняя", – вот что он думал сам про себя. И хуже, чем он сам себя, его никто не называл. Он был весь в долгах, писал, писал по ночам и у него даже времени не было редактировать. Поэтому игра для него – это возможность вырваться из нищеты, шанс. Он придумал некую систему для себя и не мог поверить, что она его подведет. Прибегал к жене ("снимай сережки, бусы" – его свадебный подарок). И – в казино. Дальше у него приступ. Приходит в себя: "Прости, я больше никогда... " А наутро она не находит вещей – он отнес их в ломбард.

Странным образом излечился от болезни. Он выскочил из казино, побежал в церковь православную. Искал ее, сбился с дороги и влетел в синагогу. Шок. Потерял сознание в парке и после этого – все. Кстати, я был в казино в Баден-Бадене и Висбадене. И везде сидят игроки долго, скучно.

— У тебя были роли, пьесы, режиссеры, а теперь какие-то бумажки на зарплату, сметы, забота, извини, о туалетной бумаге.

— Сейчас, слава Богу, подписывает бумаги директор. Но про деньги я все знаю. Я их добываю лицом, как говорит мой учитель, Олег Павлович Табаков. Театр Наций – это еще один из обманов, про который я узнал.

— Ты что имеешь в виду?

— А то, что Театр Наций – это был котлован и что деньги на строительство не предусмотрены, а на реконструкцию (она шла 20 лет !!!) выделяли мало. И могла бы так идти и дальше, если бы не решение Владимира Владимировича Путина о финансировании полноценной реконструкции. У нас, к сожалению, все решает только "царь". Но и сейчас, без своего здания мы выпускаем премьеры, проводим фестивали, и, если бы не помощь фонда Прохорова и фонда Михаила Борщова, я бы не смог платить зарплаты сотрудникам и смог бы выпускать один спектакль, где три девочки играют на черном линолеуме.

В программе театра – поддержка молодых и театров малых городов, международные проекты. А значит, это касается всей страны, а значит, требует другого государственного финансирования, а не только спонсоров. Если мы строим "Сколково", чтобы был центр ученых, то почему мы не построим такой театральный центр в Москве? Время идет очень быстро, режиссеров очень мало, и они уходят на телевидение за заработком и там похоронены.

— Вот как после этого, скажи, любить деньги? Они губят таланты и характеры.

— Но они же людям и помогают.

— Тебе не кажется, что все сошли с ума от денег и забыли про искусство?

— Рынок. Вот сейчас в кино раздали восьми компаниям деньги на блокбастеры. Наверное, такое можно попробовать и в театре, но ничего хорошего из этого не выйдет. За масскультурой окончательно потеряем душу. Я вообще считаю, что худруку в театре надо бить по рукам.

— Ничего себе заявление. За что?

— За то, что они думают только о кассе и не думают об искусстве.

— Тебе предлагали стать лицом политической партии?

— Да.

— И ты?

— Я не партийный человек, потому что, как сказал Александр Исаевич Солженицын, когда мы с ним разговаривали,"Партия – вопрос неволи". И, мне кажется, если заниматься политической карьерой, на этот путь надо вставать рано. Но для артистов это игры: в Думе посидеть, выступить. А быть этикеткой какой-то партии – не-не-не!!!

Но, с другой стороны, это не мешает делать хорошие дела. Вот летом я летал открывать Центр диализа в Иванове с "Единой Россией". Они меня попросили, и я полетел на вертолете. Вот Чулпан Хаматова такое количество детей спасла, ей памятник надо поставить. Какая ей разница, какая партия купила шприцы или таблетки? Никакой. Цена – жизнь.

— Ты с Машей Мироновой организовал фонд помощи старым артистам. Почему старикам, а не детям?

— Потому что стыдно читать в статьях, в том числе и в "МК", как живут и умирают артисты. ... У нас еще есть программа для детей из детских домов, у которых нет рук-ног. ... И несколько человек мы уже отправили в США, им сделали протезы, и они, представляешь, катаются с гор на лыжах.

— А ты не замечаешь, как из очень хорошего, просто великолепного артиста ты превращаешься в общественного деятеля?

(Смех.)

— Но сказав "а", надо говорить и "б". Поэтому я занимаюсь фондом. Я не буду называть фамилии уважаемых артистов, по полвека прослуживших в театре, но у которых нет ни холодильников, ни того, что в холодильнике. И которых зачастую не на что похоронить. Мы сделали медицинскую программу для них, продуктовую и есть программа СОС. Но скажу главное – это не проблема, что нет колбасы. Есть проблема, что они никому не нужны.

— Через 30-40 лет ты тоже станешь стариком. Представляешь себя старым? Боишься старости?

— Я не думаю про себя. Я глаза старых артистов вижу – это печально. Но иногда восхищаюсь. Вот один ветеран вдруг сказал: "У меня есть один миллион, я хочу отдать его в Фонд". Есть люди, есть поступки.

— Твоя мама работает до сих пор билетером в "Табакерке". Ты под присмотром?

— Какой присмотр? Ее любят все, уважают, зрители знают. Каждый вечер у нее разный наряд. Она – мама для всех, а не просто контролер.

— Хочешь, чтобы перешла к тебе в Театр Наций?

— Я очень хочу, чтобы она у меня работала, но она-то не хочет. Говорит: "Этой мой пост №1. Я его не сдам никогда". Она ведь 20 лет на посту. В подвале.