Евгений Миронов заново трактует Фигаро не как героя, готового к революции, а человека с богатым прошлым, возможно, поэтому еще до свадьбы с Сюзанной его Фигаро думает о том, что станет с их браком спустя 10 лет после женитьбы.

— Сейчас одиннадцать, в двенадцать – репетиция. Вы с утра думали про Фигаро?

— Встал с мыслью, что не так надо делать первую сцену, что сегодня я режиссеру об этом скажу. Посоветуюсь с ним, во всяком случае. Известно, что у Бомарше был спекталь-революция, у Станиславского – спектакль-праздник. Как он говорил, – "революция со смехом". У Таирова – изящный спектакль в немыслимо красивых нарядах. Какой наш Фигаро – мы еще не нашли. Хочется знаменитый монолог сыграть всерьез. Автор же – часовщик, оттого темп и ритм для него очень важны. Однако внезапно он останавливает действие и дает монолог минут на двадцать. С одной стороны, пьеса представляет собой комедию положений, а с другой – вдруг такая остановка, размышления гамлетовского размаха. Не просто про измену жены, а – кто я в этом мире, имею ли я право вообще, как устроен мир, – вопросы философского склада. Как все объединить?

— Вам мешает или помогает в работе над ролью знание о том, что те же самые культовые роли прежде всего сыграны культовыми актерами. Миронов играл Фигаро...

— Все сравнения заканчиваются при первой же читке. Когда мы стали разбирать пьесу, оказалось: есть один слой, а если его снять – будет другой, который никогда никем не был вскрыт. Например, прошлое Фигаро, ведь он был воспитан цыганами, бандитами. Ниточка потянулась – тяжелая прошлая жизнь. Интересно, каким у него должно быть поведение. Во всех предыдущих спектаклях я не чувствовал, откуда явился Фигаро. Возможно, считалось, что не стоит обращать внимание на это, поскольку такой подход мог бы утяжелить комедию положений. А сейчас нам прошлое Фигаро показалось интересным...

Нет, не мешает. У меня такое всегда было. Но начинаешь репетировать, и экскурс к тем героям и актерам становится бесполезен. На первом этапе, когда я смотрел Смоктуновского те двадцать минут, которые остались от "Идиота", мне было интересно. Все, что мог, впитал. Или рассказы о Николае Гриценко. Дальше я все перевариваю. Я все-таки другой человек.

— Понимаю, что вопрос задавали, и все-таки: сравнение со Смоктуновским не мешает?

— Я, наверное, не ощущаю этих сравнений. Иду своей дорогой. Хотя, видимо, в чем-то индивидуальности схожи. Не знаю, я об этом не думал.

— Как Вы относитесь к понятию амплуа и как Вы определяете свое?

— Если бы я не развивался, то я бы думал, что всю жизнь буду простаком. Было какое-то старое понятие. Особенно в опереттах. Какая-то социальность во мне присутствует, которая привлекала режиссеров, желавших показать срез общества, – такой парень из рабочей семейки. А как у него в любви? Как они, простые люди, любят? Как у него дома? Я сыграл Бумбараша, и Олег Павлович сказал, что это моя самая лучшая роль. Но, встречаясь с интересными людьми и насильно водимый Авангардом Леонтьевым в консерваторию и в музеи, слушая, или читая, я очень вовремя стал соображать, что надо срочно делать ноги из этого амплуа, а то я так и останусь этаким простаком. Стал прислушиваться к себе и к внешней среде. И поймал импульс Штайна с "Орестеей". Я не думаю, что там была успешная роль, но это был бесценный опыт работы со Штайном и был успех мой. Мне нужно было вырваться, прежде всего из самого себя. Дальше мне уже было интересно над собой экспериментировать. Как Иван Карамазов. Все считали, что это не моя роль по внешним данным, считали, что я – Алеша. А Валера Фокин поверил. И я ему благодарен до сих пор. Благодаря ему я перешел на следующую ступень – в неведомое мне пространство. Если уж говорить про амплуа. А дальше я постепенно становился хозяином положения и мог уже выбирать.

— Вы сегодня на "Бумбараша" зовете кого-нибудь?

— Зову. От докторов до моих друзей-профессионалов. Наш спектакль – прекрасный дебют Володи Машкова. Там все жестко и формой забетонировано. Я рад, что на спектакль ходят зрители, что невозможно попасть, как и 15 лет назад. Там вообще есть, что играть.

— Вы легко расстаетесь с ролями? Бывало ли, что Вы расстаетесь с ролью, а ощущение такое, что связь сохраняется?

— Я тяжело принимаю все решения. Как Табаков говорит: роль умерла и все, спектакль закрываем. Но когда решение принято, тогда – все, потому что у меня много интересных ролей и дел, которые я либо сам себе придумываю, либо меня приглашают. Поэтому расстаюсь легко. А в кино? Если последний съемочный день... Помню, на "Идиоте" мы гуляли по Женеве с Инной Михайловной Чуриковой, с моей сестрой Оксаной и с Бортко, режиссером. Я смотрел на горы, озеро и понимал, что эти восемь месяцев –как-будто 80 лет. Такой масштабный кусок жизни. Попереживал ночь. А утром – все, другая жизнь.

— С Машковым Вы вместе учились. Играли в его режиссерском дебюте, потом в "№13"... Вы – друзья или коллеги?

— Мы с ним двадцать лет вместе. Коллегами назвать трудно, потому что мы с ним мало пересекаемся, только в кино. А дружить пытаемся. Уже двадцать лет. Редко видимся.

— Табаков любит говорить: "Мы из Саратова, Женя из Саратова", как будто вкладывает в это какой-то особый смысл. Табаков уехал из Саратова, поступил к Топоркову, Вы уехали из Саратова, поступили к Табакову. На этом параллели заканчиваются?

— Вы имеете в виду, стану ли я руководителем МХТ? Я так далеко не думал. Это вопрос не ко мне, а к Господу Богу.

— Вы правда думаете, что Господь Бог назначает художественного руководителя МХТ? Мне кажется, Табакова назначил Швыдкой.

— Я думаю, там сложилось так, как должно было сложиться, по крайней мере, кроме Олега Павловича не было никого, кто мог бы поднять этот Титаник. А что касается параллелей, то у меня своя жизнь и куда она меня выведет, я и сам не знаю.

— Табаков для Вас учитель?

— Конечно, на всю жизнь.

— А если он, на Ваш взгляд, делает что то не так, Вы переживаете?

— Очень. Последняя его актерская работа, которая мне очень понравилась, в "Русской народной почте" Олега Богаева. Очень жалко, что он быстро снял спектакль. Я думаю, там внутри были проблемы: Олег Павлович привык, что он – праздник для людей. Опасное, на мой взгляд, состояние. Он настолько обезоруживает своим позитивом, что, быть может, был прав, приняв такое решение. Хотя мне жаль. В этом спектакле он не имел права смешить. И это давалось ему очень тяжело, сложнее, чем Гамлет. Он был как без рук, без ног. Все свои выразительные средства, которые мы все прекрасно знаем, нужно было забыть...

— У Вас есть любимый цвет?

— Синий. Не знаю, почему. Но дизайнер, который делал ремонт в моей квартире, сказал, что это плохой тон. Я подумал, что у Кандинского много синего, и мне стало легче, так что не у меня одного этот самый плохой тон.

— Что приносят сыгранные роли? Опустошение?

— Опустошение. Все, что можно, роли забирают. После "Гамлета" я полгода приходил в себя, после "Идиота" – год. А вот дальше возвращается то, что я от них взял. От них – благодарность, что ли. Запоздалый долг.

— Как проценты в банке?

— Да-да. Как проценты, которые приходят в конце года.

— Как Вы готовитесь к роли Фигаро?

— По-разному.

— Поедете в Испанию?

— Тут можно было бы придумать целое европейское турне... Нет, наш Фигаро все равно здесь. Читаю, хотя читать практически нечего. Читаю биографию Бомарше. Сам Фигаро был мне как то неприятен своей суетой жизненной. Прочитав монолог Фигаро, понимаешь, что там скрывается на самом деле. Мы сейчас репетируем с утра до вечера. Пьеса длинная. У нас будет, думаю, идти три часа. На мой взгляд, пьеса не поддается режиссерской интерпретации.

— И что, Кирилл Серебренников наступает на горло собственной песне?

— Не совсем, он ищет абсолютно новый язык, и это интересно. Он, фантазируя, выискивает какие-то новые ниточки. Фигаро говорит: я еще утром был сироткой Фигаро, а к вечеру обзавелся родителями и стал Эммануэлем. Как он стал Эммануэлем? Он не видел своих родителей больше 30 лет, и каким он мог бы быть сыном, если бы Бартоло и Марселина его воспитывали все это время? Родителей играют замечательные Лия Меджидовна Ахеджакова и Авангард Николаевич Леонтьев. Сцену встречи Фигаро с матерью обычно играют быстро, по законам водевиля. Кирилл заставил нас остановиться и попробовать сыграть это всерьез. Ведь они не могут просто обняться, они – чужие люди. Значит, надо пройти через преодоление. А ведь буквально через сцену она уже как опытная мать советует ему, что делать со своей женой, которая, как ему кажется, его обманывает. А вдруг он стал похож на своего отца? Тот доктор, немножко гундосый, очень щепетильный, любящий опрятность. Стали пробовать, вдруг я на одну сцену стал Эммануэлем. Мы представили, как бы жили Фигаро и Сюзанна лет через десять после свадьбы. Конечно, такого рода фантазия останавливает действие, но с другой стороны дает возможность вытащить какие-то интересные крупицы.

— Когда в конце 80-х вышел спектакль Виктюка "Служанки", история была из области фантастики. Потому что в нашей жизни не было ни мадам, ни служанок. Сейчас это абсолютно реальная история: служанка хочет замочить свою госпожу. И уже есть компании, которые проверяют служанок...

— Жизнь за 15 лет изменилась, хотя мы не говорим, что граф – олигарх. Но-есть, определенный класс, который заработал деньги.

— А что Вы делаете после спектакля, особенно если роль такая, как Гамлет?

— Долго не сплю.

— Потому что много энергии? Или потому что усталость?

— Не усталость. Я – вибрирую.

— И что? Есть русский рецепт – можно выпить...

— Нет, выпивать бессмысленно. Утром будет болеть голова, а мне каждое утро в десять утра нужно лететь птицей. Иногда я пью снотворное. Весь съемочный период "Идиота", восемь месяцев, я сидел на снотворном. Спать невозможно. В пять утра заканчивается съемка, нужно быстро успеть поспать и через шесть часов быть в кадре Мышкиным с выученным текстом какого-то немыслимого монолога.

— Как же отдыхать?

— За восемь месяцев не было ни одного момента для отдыха. Как будто 8 месяцев болезни тяжелой. А потом еще 8 месяцев отхода. Но не просто отхода, я же не на диване лежал, а продолжал работать в театре. Тогда сразу же был "Вишневый сад" Някрошюса.

— А Вы жалеете, что "Парфюмер" не получился?

— Нет, не жалею. И дело не только в отказе Зюскинда. Пьесы не получилось. Сигарев по нашей просьбе с Кириллом Серебренниковым ее написал, но она оказалась какой-то рыхлой. Мы хотели ее исправить, но я не мог найти автора очень долго. Полгода он то-ли прятался, тo-ли у него действительно были какие-то проблемы. С тех пор он так и исчез. С гонораром.

— А в "Фигаро" Вы продюсер?

— Да.

— Я прекрасно понимаю, что когда такой проект начинается, а Вы – продюсер, тут же возникают желающие быть спонсорами. Я сейчас выглянул в окно и подумал: вот салон "Персона" наверняка захочет быть спонсором.

— Кстати! Хорошая мысль... Я всегда убегал от интервью, от фотосессий, а здесь сам Бомарше задает, хотим мы того или не хотим, какой-то другой тон, другую энергию. Если хотите, гламурный. Фигаро не прячется от фотографов. Он купается в лучах славы. А потом без зазрения совести раскрывает вам грудную клетку и восклицает: "Вот что я думаю обо всех вас". Как он говорит, "моя правда – самая правдивая правда на свете". Думаю, что он сейчас с огромным удовольствием давал бы интервью в модных телевизионных проектах, фотографировался бы на обложки самых гламурных журналов. Мы пошли этим ходом, который очень органичен для нашего спектакля. Я это делаю впервые, пока тяжеловато идет. Вы первый, кто берет у меня интервью. Самый первый.

— А почему Вы не любите давать интервью? Что за отношения с прессой?

— Не хочу объяснять то, что можно и так увидеть. Нельзя все разжевывать зрителю, как инвалиду. Он сам должен понимать и домысливать. А рассказывать про театральную кухню, про детство-юность, по моему, скучно, неинтересно. Возможно, вы сами виноваты, сильно сузив круг тех людей, у кого берете интервью. как говорит Жванецкий: ну что мне делать, если на обложке очередная актриса, а в журнале рассказ о том, как она разводится с мужем? Мне же хочется прочитать что-то интересное. Почему меня, мои интересы никто не берет в расчет? Почему все время расчет на такие вкусы, от которых приходишь в ужас?

— Что чувствует человек, который понимает, что к нему приковано внимание? И видит, например, что сейчас происходит вокруг Калягина? Интернет наводнен буквально распечатками телефонных разговоров, которые будто бы он вел с какой-то девушкой... Или думаете, Вам это не грозит?

— Мне неинтересны распечатки телефонных разговоров Калягина. Наверное, так меня воспитали. Я лучше подумаю совсем о других делах Калягина.

— Я имею в виду сферу журналистских интересов.

— Ничего особенного, во всем мире так. Я тут увидел один журнал западный и немножко обомлел от того, что они пишут о своих звездах. По сравнению с ними наша желтая пресса еще в зародыше, мы – детский лепет на лужайке. Ничего страшного. Есть люди, которые это читают и которые не читают. Могу сказать, что мое отношение к этому с недавнего времени стало даже спокойнее. В ранее уважаемой советской газете напечатали, что у меня дом в Испании. С подробнейшим описанием, что у меня сосед Альмодовар, что до моря километр, что на втором этаже такая-то комната, а из окна видно то-то. С подробнейшим рассказом моей мамы, что мы уже сделали визы, купили билеты, и вылетаем, и все-все-все.

— Что сложнее играть – драму или комедию?

— Как Станиславский писал, в водевилях, в комедиях положений необходимо отстраняться. Верить в предлагаемые обстоятельства, а потом – раз! – и отстраниться. взглянуть на себя со стороны, с юмором глядя на ситуацию своего героя. В трагедии, в чистой трагедии подобного не случается. Трагедию, наверное, играть тяжелее. Мы сейчас репетируем комедию и понимаем, что в какой-то мере являемся заложниками ситуации, потому что должно быть смешно. Предположим, в трагедии два зрителя, один заплакал, другой – нет. Каждый имеет право на свое отношение. В комедии такого не может быть. Если один засмеялся, а другой – нет, это провал. Смеяться должны оба, потому что это ко-ме-ди-я. У Чаплина всегда смешно, хотя у него и гамлетовские вопросы, и судьба человека в мире, и громадный философский смысл. И комедию, и трагедию играть сложно. Все сложно. Несложно, наверное, какую-нибудь мелодраму. Хотя не знаю... Все сложно.

— А меняют ли Вас человечески сыгранные роли?

— Меняют. Какой-то взаимообмен происходит. Это отражается на самых близких. Они первыми замечают эти движения.

— Касательно одного замечательного актера, у меня однажды сложилось о нем мнение, что он стремится к стерильной биографии. Кажется, он серьезно думает о каждой роли, как об этапной, и не берет те, которые не станут событийными. Мне кажется, это неправильно, должны быть обязательно проходные роли. Вот Вы берете самые разные роли. Получится – получится. Нет – нет.

— Разве? Где я брал разные роли?

— Ну, "Побег", например.

— Ах, в кино! Да. В кино другое дело. Если Вы ставите мне в упрек "Побег"...

— Наоборот. Не в укор!

— Думаю, что Вы правы. Хотя в провинции, куда я ни приезжаю, мне везде говорят: "Побег", "Побег", доктор Ветров! Мне было интересно получить опыт, который я сам инициировал. Более того, меня на тот момент перестали приглашать в кино на современные роли. Мне захотелось самому побыть современным человеком. Таких сценариев, с таким сюжетом, у нас почему-то не пишут. Это чисто американская история, когда человек привык к своей жизни, а она в одну минуту разрушается полностью. Как он дальше поведет себя? Мне был интересен данный сюжет: как герой себя соберет заново из ничего? Хотелось понять, остался он тем же или изменился, стал лучше или хуже. Для меня это был очень интересный опыт. Мне говорят про "Охоту на Пиранью"... Думаю, что это не совсем попытка "прыгнуть в последний поезд" в погоне за блокбастером, чтобы и я тоже в этом поучаствовал. Скорее, очень захотелось похулиганить после ряда тяжелейших ролей, в том числе князя Мышкина, Иудушки Головлева, Григория Отрепьева. Очень хотелось по-человечески оторваться. Я пошел на это с удовольствием, помахать саблей и попрыгать. Я никогда не участвовал в таком жанре, никогда не махался саблей на крыше вагона. И это был интересный опыт. Потом ведь я уже никогда подобного не смогу сделать. Было бы жалко не попробовать. Ведь интересно! С другой стороны, это отрицательная роль. Я хочу попугать самого себя. Погрузился в биографию героя, выдумал вместе с Андреем Кавуном, режиссером, начало фильма. Придумал, почему герой стал таким – этого не было в сценарии. Мне было интересно серьезно все это продумать. Другое дело, что вышло не совсем то, что я себе представлял. Я думал все-таки, что это будет ближе к истории "Свой среди чужих, чужой среди своих", в сторону вестерна. А что касается судьбы, то у меня вот такая судьба. Мне нужно обязательно попробовать, не только созерцать. Я не созерцатель, безусловно. Может, это плохо и мешает мне, может, и я стану разборчивее. Не знаю. Пока верится в такое с трудом.

— Все знают, что мама Ваша работает в Театре Табакова, а про папу ничего особенно не известно. Почему?

— Папа сам не хотел. Папа всю жизнь работал шофером, в Татищево-5 Саратовской области, возил хлеб. Татищево – это примерно в часе езды до Саратова. Он каждый день возил меня на занятия в театральное училище, туда и обратно. Потом он поехал в Петербург Оксанку (сестра Евгения Миронова. – К.С.) поддержать. Она поступила в Вагановское хореографическое училище, и он там устроился мастером, у него золотые руки были: на что глаз упадет, все может починить. Его потом не хотели отпускать, даже дали комнату в общежитии. Тогда это было исключением из правил. Потом они вместе приехали ко мне, стали мы жить вместе. И Олег Павлович устроил папу в нашем театре мастером. Знаете, если мама любит иногда быть на виду, это в ее артистической природе заложено, то папа наоборот. Он мог только на праздник, на Новый год, на день рожденья, взять гармошку саратовскую и сыграть вальс "Дунайские волны". Это был его сказ о том, чем он живет.

— Самая дикая выходка поклонников?

— Они звонят ночью. Я не отключаю телефон. Боюсь, вдруг позвонят родные, мало ли что. После смерти папы особенно. А они звонят и хулиганят. Либо... нет, не буду рассказывать.

— А восхитившая выходка? Была такая?

— Самые преданные поклонники становятся моими друзьями. Прямо членами семьи. Это люди, которые со мной идут по жизни. А чтобы именно выходка какая-то... Черт его знает, не помню.

— А если Вы не играете, не снимаете, что Вы делаете тогда? Есть вообще такие дни?

— Нет. (Смеется.) Таких нету.

— А если?

— Я думаю: "Так! Я никому, значит, не нужен. А это что такое лежит? Что за книга? Это про кого? Так! Про Рахманинова. Секундочку! Рахманинов?" И сразу начинается фантазия.

— Смотрите в зеркало и понимаете, что можете сыграть?

— Не так, конечно, примитивно, но похоже. Я все время как бы сам себе нахожу приключения. Как мама говорила, ты нашел себе приключение на свою задницу. Нет, такого дня, о каком Вы говорите, я себе не представляю. Иногда бывает, что иду просто смотреть мультфильм в кинотеатр. Какой-нибудь американский. Мне всегда интересно, как они его сделали. Умеют, гады. Потому что у них есть законы, которые мы "посылаем", игнорируем. С легкой руки Тарковского, который придумал свой стиль, не дающий никому покоя, используют с поводом и без повода.

— Как с Бродским в поэзии.

— Жанр – триллер, но все равно, мы покажем листья по воде... Есть законы: каждые четыре минуты должно что-то происходить. Таков закон жанра, никуда не денешься! Если, конечно, заниматься таким кино.

— А Ваша жизнь складывается в жанре триллера или экшна? Каждые четыре минуты должно что-то происходить?

— Нет, на самом деле не так. Если так, как Вы сказали, то очень страшно становится. Я бы не хотел такого финала (смеется). Хотя триллер как жанр очень люблю. Он будоражит, не дает оставаться спокойным. А я очень не люблю быть спокойным. Быть спокойным и покой – это разные вещи. К внутреннему покою я даже через роли стремлюсь. А спокойный, довольный собой – это меня сильно пугает. Я чувствую смерть, отмирание клеток. Чувствую, что срочно надо что-то исправить. Наверное, я сумасшедший и брать у меня интервью не надо.