Мне позвонили в канун праздника: "Не хотите ли взять интервью у артиста Евгения Миронова? Он приехал сюда в рамках кинофестиваля. Завтра в "Синематике" – показ фильма "Побег" с Мироновым в главной роли, затем его творческая встреча со зрителем и он свободен". Вечер накануне ушел у меня на изучение информации, которая когда-либо публиковалась об этом артисте. Складывалось впечатление, что Миронов – человек довольно закрытый. Да, он охотно рассказывает журналистам о своей работе над ролями, но умело уходит от вопросов, касающихся личной жизни и своих чувств.

Так же умело, можно сказать, профессионально, Евгений Миронов ускользнул и от многочисленных желающих получить автографы, которые хлынули к нему после окончания творческой встречи. Он просто сделал шаг к одной из дверей, находящихся за его спиной, и растворился в тель-авивских сумерках.

Мы встретились на втором этаже – в комнате, специально отведенной для нашего интервью. "Ради Бога, глоток воды!", – сказал Миронов сопровождающим его людям. Ему тут же протянули бутылку с минералкой и тактично удалились в дальний конец комнаты, чтобы не мешать беседе.

— Евгений, я знаю Вашу биографию уже наизусть. То, как Вы работаете над ролями, тоже многократно описано, а потому я предлагаю Вам нечто совсем иное вместо дежурного интервью со "звездой". Например, что Вы помните из своего детства? Самые сильные впечатления, которые до сих пор хранятся в вашей памяти. Запахи, цвета, звуки.

— У меня остались от детства и приятные воспоминания, и очень страшные. Приятные связаны с зимой. Мы всегда очень шумно, большой компанией встречали Новый год. К нам съезжались многочисленные родственники, и я в эти дни просто не узнавал своих родителей. Они были такие несерьезные и вели себя как дети. Это было так необычно, так здорово. Ловлю себя на мысли, что я, проживший достаточно большую жизнь – мне уже 39 лет – наверное, так бы не смог. Что же касается события трагического – когда я сильно устаю, мне снится один и тот же страшный сон, в котором я снова и снова вижу одну картину из своего детства. В военном городке, где я тогда жил с родителями, разбился вертолет и погибли несколько человек. Наш дом стоял на главной улице, по которой обычно двигались траурные процессии, двигающиеся по направлению к кладбищу. Эти грузовики с установленными на них гробами погибших превратились для меня в какой-то детский кошмар, и я не могу избавиться от него на протяжении многих лет.

— С какими запахами ассоциируется у Вас детство?

— Я хорошо помню запах мехов моего аккордеона. Ужасно не любил этот инструмент, но мама заставляла меня на на нем играть. И этот запах – новенький, свеженький – просто выводил меня из себя. Когда я раздвигал меха, моя голова находилась как раз на ними, запах ударял в ноздри и ужасно раздражал. А вот у весны был совсем другой запах – чудесный, и он кружил голову. Наш дом стоял в низине, и когда начинал таять снег, весь двор покрывался водой. Запах свежести, поднимающийся от воды, и раскрывающихся почек – все это осталось у меня на всю жизнь.

— Вы помните самого смешного человека, которого встретили в своей жизни?

— Да, конечно. Это был потрясающий дядька, которого я встретил на пляже в Евпатории. Я мечтаю сыграть его в какой-нибудь комедии. Помните, были времена, когда на черноморских пляжах постоянно ходили фотографы и предлагали отдыхающим сняться в обнимку со змеями и обезъянками? "Мой" дядька ходил с обезъянкой. Он была такой клоун по жизни, рыжий, страшный, как война, и когда начинал отпускать шутки – это был настоящий фейрверк! Появляясь на пляже, он еще издали начинал орать: "Дядя приехал!" Вы знаете, я потом, спустя годы, когда отдыхал в Евпатории, даже искал его, мне так хотелось снова увидеть этого "дядю", но его уже там не было.

— А с чем ассоциируется у Вас момент абсолютного счастья?

— С гастролями в моем родном Саратове. Я уговорил губернатора взять проект Петера Штайна, который поставил "Гамлета", где я сыграл главную роль. Проект этот страшно дорогой, и город "потянул" только один спектакль, который мы играли в здании цирка. Туда хлынул весь город – пришли ребята, с которыми я учился, учителя, родственники, знакомые. Я не был для них "звездой", они знают меня как облупленного и общались так, словно мы расстались только вчера. Кстати, именно по этой причине я так люблю ездить в Саратов – чтобы снять с себя разную шелуху. В день, когда должен был состояться спектакль, у меня температура подскочила до 39, но когда я переступил порог цирка, все будто рукой сняло. Роль сложная, я четыре часа находился на сцене, меня шатало. Когда спектакль закончился, меня завалили цветами, как Плисецкую. И в этот момент меня сфотографировали. Я не знаю, кто автор снимка, но он запечатлел такой момент, который, наверное, и называется моментом абсолютного счастья. Я смотрю на фотографию, на выражение своего лица, улыбку до ушей и понимаю, что ТАКОЕ сыграть невозможно. Сразу после спектакля знакомые ребята, цирковые повели меня за кулисы – посмотреть на зверей. И вот, на этом адреналине, который у меня еще остался после спектакля, я увидел льва, сидящего в клетке, сунул руку между прутьев и погладил его. Сначала никто даже ничего не понял. А потом у ребят расширились глаза от ужаса: "Ты что делаешь?" И тут на меня напал столбняк, я застыл, моя рука все еще внутри клетки, а лев смотрит на меня так странно. Похоже, он тоже обалдел от происходящего. Вот такая история.

— Какое событие в Вашей жизни связано с самыми тяжелыми воспоминаниями?

— Смерть папы. Он умер полтора года назад. Это был совершенно здоровый человек, который никогда ничем не болел. Я был тогда на съемках в Петербурге. Вдруг позвонила мама и сказала: "Женя, что делать? Папа не просыпается". Я испытал такое чувство страха и собственного бессилия. Я совершенно не представлял себе, что делается в таких случаях. Мы снимали тогда напротив церкви, и я начал вспоминать слова молитв, которые когда-либо знал. Я отчаянно твердил их, но ничего не помогло. Видимо, это судьба шла. Было страшно, что нельзя поправить. Когда тяжелая болезнь, или страшная неудача – из этого можно выйти. А вот смерть – это уже все. Мне говорят, что надо смириться с утратой, что тут ничего не поделаешь, а я не могу. Я верующий человек, но, видно, не до конца верующий. Я не могу смириться, не могу принять, у меня не укладывается в голове, что это уже навсегда и папы нет.

— Совершали ли Вы когда-либо поступок, за который Вам до сих пор стыдно?

— Да, случилось, и я никогда себе этого не прощу. Меня часто спрашивают, был ли я в детстве хулиганом? И я в такие моменты непроизвольно начинаю придумывать про себя всякие истории, например, как начинал курить в школе. Но все это ерунда, я не был хулиганом. Помню, как в наш класс прислали молоденькую учительницу, у нее это был первый урок, чем наш класс тут же воспользовался. Ребята начали жутко издеваться над ней, я не принимал в этом участия. В какой-то момент кто-то из одноклассников спросил меня: "Женя, а ты что – с нами или за нее?" Я промолчал. Придя домой, я рыдал, мне было очень жалко учительницу и ужасно стыдно, что я струсил, не заступился, не исправил чудовищного положения. Самое страшное для меня – сознание, что это пятно не смывается и ничего нельзя поправить. Я оказался трусом.

— Вам приходилось попадать в унизительные ситуации?

— Я до сих пор испытываю чувство унижения от того, что наше дело так часто зависит от каких-то политиков или богатых людей, вкладывающих деньги в театральные и кино-проекты. Они так панибратски ведут себя, что появляется ощущение, будто мы в их глазах какие-то несерьезные люди, клоуны. Очевидно, они так устроены, и тут ничего не поделаешь. Иногда чувство унижения, которое я в подобных случаях испытываю, становится настолько невыносимым, что я готов отказаться от проекта и думаю: "Черт с ними, с этими деньгами, но я не могу переступить через себя".

— Чего Вы боитесь больше всего?

— "Не дай мне бог сойти с ума" — Александр Сергеевич Пушкин, как никто другой, наиболее точно определил это состояние, в которое человек погружается совершенно незаметно. К сожалению, мне не раз приходилось видеть то, как подобное случалось с моими друзьями, знакомыми – довольно известными людьми. Для меня это – как кара Божья. Сойти с ума можно достаточно легко – вернуться "оттуда" очень трудно. И как я уже сказал, происходит это достаточно незаметно. Вроде тот же высокий уровень, тот же талант, и человек вроде тот же самый, но все вдруг превращается в какую-то мишуру и начинается процесс перерождения. Вот что самое страшное. Сам человек этого, к сожалению, не видит, ему могут подсказать только близкие люди, но он им уже перестает верить. Ему кажется, что либо это зависть, либо они сами изменились и стали другими.

— У Вас бывало ощущение, что Вы находитесь на грани психического срыва?

— Да, во время работы над спектаклем "Господа Головлевы". Это был тяжелейший период моей жизни. Роль очень сложная. Все персонажи по ходу действия умирают, и только мой герой все никак не может умереть. Мне каждую ночь снились сны, где я в роли Иудушки Головлева, это было очень мучительно, изматывало настолько, что я стал опасаться за свое психическое здоровье и уже хотел просить Олега Павловича Табакова освободить меня от этой роли. Но работа постепенно засосала, и я с этим справился. В роли Иудушки Головлева у меня остались "белые пятна", я продолжаю над этим размышлять, вот сейчас вернусь в Москву, будет очередной спектакль, какие-то сцены в нем я буду играть уже по-другому. Кстати, и в работе над "Гамлетом" у меня было похожее состояние, когда мозг работал в режиме "нон-стоп" и какие-то решения сцен приходили во сне.

— Что может сильно вывести Вас из себя?

— Непрофессионализм. Это когда я вижу человека, отвечающего за какую-то работу и не выполняющего ее как положено. Я не принимаю подобного ни на сцене, ни на съемочной площадке, ни в обыденной жизни. Например, сегодня я попросил у официантки в гостинице чашку кофе и ждал в течение десяти минут. Я бы подождал и двадцать минут, если бы мне объяснили, что на то есть причина: кофе не завезли, или в гостинице в этот момент отключили воду, но на самом деле ничего такого не было и речь шла об элементарном непрофессионализме. Не то, чтобы меня случившееся вывело из себя: просто я это заметил. А вот когда подобное происходит в нашей профессии, это действительно может вывести меня из себя, поскольку я являюсь абсолютным фанатом своего дела.

— И что происходит в таком случае?

— Я вынужден брать на себя функцию человека, который оказался профессионально несостоятельным. В фильмах я часто играю главные роли и автоматически становлюсь ответственным за все происходящее. Хотя на самом деле от меня мало что зависит – есть режиссерское решение, искусство монтажа и так далее. Но все равно приходится в каком-то смысле выступать в роли паровоза и брать на себя функции того, и другого, и третьего. Можно осуждать меня за это, но так уж я устроен.

— У Вас бывает ощущение, что Вы "срослись" со своим героем и Вам трудно избавиться от него?

— У меня такое было с Львом Николаевичем Мышкиным. Вообще-то он светлый человек, и в моменты, когда из тебя начинают вылезать какие-то демоны, его присутствие тебя спасает. С другой стороны, когда во мне во время работы над ролью Ивана Карамазова или Иудушки Головлева вдруг начинал просыпаться Мышкин, мне это жутко начинало мешать. После съемок сериала "Идиот" я практически полгода не мог заниматься ничего другим. Федор Михайлович Достоевский – депрессивный автор, и я с трудом освобождался от его влияния.

— Вы ведь второй раз в Израиле? Первый раз приезжали сюда лет 13-14 назад, со спектаклем "Матросская тишина" театра-студии Табакова. То впечатление, которое Вы получили тогда от пребывания на Святой земле, совпадает с тем, что Вы испытываете сейчас?

— Я ужасно жду встречи с Иерусалимом и в то же время боюсь ее. Тогда я был еще молодой и такой непосредственный – с незамутненным взгядом. Вдруг то, что я увижу сегодня, покажется мне туристической аттракцией? Я помню, что тогда мы все пошли к Стене Плача, пережили настоящее потрясение, и, подобно сотням других людей, которые были там в тот день, тоже засунули в зазоры между камнями записочки со своими мечтами, мольбами, просьбами. Ночью мой однокурсник предложил мне прогуляться в Старом городе, ближе к утру мы дошли до Стены Плача и я увидел, как все эти записочки, оставленные в ней людьми, сметаются в одну большую кучу. Мне казалось, что все эти мольбы и мечты поднимаются туда, к небу, и вдруг я увидел, как они материализовались на моих глазах в большую кучу никому не нужного мусора. Я так расстроился. Конечно, я понимаю – все находится внутри нас, и для того, чтобы обратиться к Богу, не обязательно идти в церковь, или к Стене Плача, но все равно – лучше бы я не видел, как дворник сметает в одну кучу человеческие мечты. Сейчас, когда у меня позади довольно длинная жизнь и прошло время идеализации мира, я очень жду своей новой встречи с Иерусалимом. Она очень важна мне.

— Вы вот говорили мне, что являетесь фанатом своего дела.

— Верно, у меня ближайшие два года расписаны буквально по месяцам. Я знаю, над каким проектом буду работать в октябре 2006-го и в августе 2007-го.

— А вот представьте себе, что вдруг произошло нечто подобное "Войне миров", описанной Уэллсом. Электричества нет, нет никаких средств связи, Вам удалось найти безопасное место в каком-то темном подвале. Вас эта ситуация непривычного Вам бездействия не взорвет изнутри?

— Вот тогда я наконец-то смогу поговорить с самим собой и с Творцом. Надеюсь, что будет о чем.

— Извините, но я вынуждена прервать беседу, Ваши спутники уже подают мне знаки, что время истекло.

— Хорошо поговорили, – задумчиво сказал Миронов.