В ноябре актеру Театра п/р О. Табакова Евгению МИРОНОВУ исполнилось 35 лет. Он заслуженный артист России, лауреат Государственной премии России, лауреат премий им. Станиславского, "Триумф", "Хрустальная Турандот", "Кумир", "Кинотавр", "Ника", "Чайка", и это далеко не полный перечень. Его с распростертыми объятиями ждут на киносъемочных площадках, на телестудиях, приглашают "на роль" в другие театры, в международные проекты. Несомненно, собеседник нашего журнала – талант исключительный.

— Евгений, как Вы, актер Театра п/р О. Табакова, чувствуете себя на сцене МХАТ им. Чехова, где сыграли уже в двух спектаклях – "№13" и "Чайка"?

— Две эти работы во МХАТе – абсолютно разные. Не только по драматургии и режиссуре, но и по атмосфере, в которой мы работали, потому что комедию "№13" мы делали, что называется, своим кругом: основной костяк состоял из артистов театра Табакова и тех, с кем я уже не раз работал, например, с Авангардом Николаевичем Леонтьевым из "Современника". Это одно дело. И совсем другое дело – "Чайка", мой первый опыт работы с артистами МХАТ. У меня очень противоречивые впечатления. В "Чайку" был ввод. Скажу честно: непросто складывались отношения. И врать не хочу, и ничего плохого говорить тоже не хочу, потому что мне еще предстоит работа в этом спектакле. К сожалению, Антон Павлович Чехов все-таки до конца нас не объединил, что для меня было очень странно. И еще один момент: сцена эта – лучшая из всех, на которых я когда-либо играл. Это не только мое мнение. Как это получается, я не знаю, но эта площадка очень удобна для артиста. Зрительный зал на тысячу двести мест, а ощущение такое, что там пятьсот, – так уютно. Это на самом деле великая сцена. Я как Треплев, и не как Треплев, испытываю трепет, когда на нее выхожу.

— Если бы Олег Табаков пригласил Вас в труппу МХАТ, Вы бы согласились пойти?

— Пока меня никто не приглашал, но в данный момент меня устраивает мое сегодняшнее положение, когда я более или менее свободен в творчестве.

— К своим тридцати пяти годам Вы уже сыграли, причем с большим успехом, столько замечательных и крупных ролей мирового репертуара, сколько иному актеру за всю карьеру не сыграть. Возникает вопрос: в какую сторону теперь двигаться? С одной стороны, успех вдохновляет, но нет ли опасности потерять ориентиры?

— Я не ощущаю какого-то кризиса. Хотя после Гамлета у меня случился некий тяжелый период переоценки, и я, может быть, до сих пор еще не определил для себя, что делать дальше.

— Кажется, Табаков в одном из интервью сказал: "Самое время Миронову остановиться и подумать, что делать дальше".

— По-моему, это я сам сказал. Но если это сказал и Олег Павлович, то я с ним согласен. Но остановиться? Не могу пока. Жизнь настолько интересная штука! Она все время подкидывает какие-то новые опыты и новые интересные предложения. Разве мог я отказаться играть в "№13" у Владимира Машкова, хотя драматургия эта не самого высокого полета? Мы попытались найти способ существования в таком жанре, как комедия, поскольку это, по-моему, самый сложный жанр из всех, в которых я до этого играл, не исключая трагедии, которая в чистом виде все равно сейчас не ставится. Ставится многожанровость.

— Ваш "Гамлет" разве не трагедия?

— Наш "Гамлет" – это не совсем трагедия: там есть и мелодрама, там есть и драма, там есть разные жанры. А комедия – это чистый жанр: либо смешно, либо не смешно. Нужно было сделать комедию тонко, без пошлости... И, по-моему, у Володи Машкова это получилось. Для меня это был очень интересный опыт.

— В работе с Машковым над ролью Джорджа Вашу задачу облегчало то, что режиссер – человек близкий, из родного театра?

— Это наша третья работа в театре. Судя по тому, как он в качестве режиссера показывает – совершенно фонтанирующе, – я понимаю, что у него голод по театру, как у актера. У него всегда много других дел, но я надеюсь, что я с ним еще сыграю. Это очень большой талант, именно театральный, еще до конца не реализованный.

— Евгений, Вашу игру можно сравнить с искусством легендарного Михаила Чехова. По неожиданности и многообразию приемов, внутренних состояний, по умению сочетать любой гротескный рисунок с психологической правдой. Как Вы считаете, у Вас есть предшественники? Когда Вы учились, то подражали кому-то?

— Я как пылесос, в хорошем смысле: все время собираю информацию, все время пытаюсь учиться. Безусловно, для меня были примеры, их много, все перечислять – много времени уйдет. Это и те, кого я видел, и те, про кого читал. И продолжаю в этом же плане существовать. Но научиться можно ремеслу, а дальше включаются какие-то другие кнопки...

— В кино Вы сыграли не меньше, чем в театре. Вы считаете себя театральным актером или киноактером?

— Конечно, я театральный актер, потому что школа моя, которую я окончил, это театральное училище. В театре есть конкретные вещи, есть характерность, есть мизансцены, есть декорации, и все это помогает в работе. Кино я тоже очень люблю. Там возможности другого характера: в кино есть сиюминутное состояние, которое надо выразить. Но в кино от тебя мало что зависит, хотя я и там пытаюсь сопротивляться, но тем не менее на монтаже режиссер все равно сделает так, как ему захочется, правда, теперь это делает продюсер. А я люблю, когда я сам могу отвечать за свою работу.

— Вы не раз говорили, что театр Табакова для Вас родной дом, что Вы с ним не расстанетесь, и вот неожиданная новость – Ваше решение на какое-то время уйти из театра.

— Я не покинул театр. Я ушел в академический отпуск на год, хотя при этом я играю все свои старые спектакли. Я решил, что так было бы честнее, поскольку в данный период у меня оказалось много работы "на стороне": это "Борис Годунов", это "Гамлет", это съемки. Хочется сделать все качественно, а для этого необходимо время. У Олега Павловича возникла одна необычная идея о новой работе, дай Бог, если она осуществится, мне будет очень интересно.

— Не было сложностей, когда Вы говорили с Табаковым о длительном отпуске?

— Так сложилось, что мы можем с ним откровенно говорить на разные темы, поскольку уже достаточно хорошо понимаем друг друга. Я думаю, что он меня понимает.

— Евгений, теперь уже в театре Табакова Ваше поколение – старшее. Пришли очень способные молодые актеры. Как Вы к ним относитесь? Что чувствуете в этой ситуации? И что нового внесли они в Ваш театр?

— Я в последнее время, к сожалению, очень мало общаюсь с нашими. Я прихожу на спектакль, отыгрываю и ухожу. Такой дружной совместной жизни, как раньше, у меня сейчас нет. Но тем не менее талантливых людей сразу видно. По поведению.

— Даже вне сцены?

— Безусловно. Это понятно по тому, как человек верит в дело, как любит то, чем занимается. Есть люди, которые приходят в наш театр, театр Табакова, и я вижу, как они, наконец-то попав в него, уже разлагаются под воздействием "шоколада", которым как бы облит наш театр. И вдруг успокаиваются. И есть другие, кто вкалывает.

— Евгений, Вы сказали, что у Вас сейчас много работы "на стороне", Вас постоянно приглашают на постановки. При этом у Вас беспрерывно меняются партнеры. Это положительное или отрицательное обстоятельство для актерского мастерства?

— Вы знаете, я всегда с такой радостью возвращаюсь в театр Табакова, потому что все равно птичий наш язык, язык Олега Павловича, это великая вещь, когда мы можем даже не договариваться, а понимать друг друга на каком-то для нас одних доступном уровне. Поэтому работа с разными актерами – это не самый лучший опыт. Хотя, с другой стороны, тоже – опыт, потому что я могу пристраиваться к любой ситуации, к любым партнерам, даже к тем, кто мне не очень нравится. Я уже нахожу какой-то свой способ работы в этих условиях. И вообще по-настоящему творческих людей работа все равно объединяет. Она все равно побеждает, тем более если очень хороший автор. Он побеждает. А что касается режиссеров, то я работаю достаточно регулярно с теми, с кем мне интересно.

— Под руководством немецкого режиссера Петера Штайна Вы сыграли Гамлета. Действительно ли для Вас, как и для многих других актеров, роль Гамлета – самая важная?

— Должен констатировать, что это так и есть. Раньше я никак с этим не соглашался. Почему Гамлет? Никак не мог понять. Абсолютно точно: королевская роль, и никуда от этого не уйдешь. С Гамлетом мне повезло, потому что Петер Штайн для меня его разобрал. До встречи с ним у меня со школьных времен была некая пелена. И Штайн для меня определил самое главное в Гамлете: он очень живой, разносторонний человек, он меняется на глазах на протяжении всей пьесы. Все, что потом я играл, любая роль имела отношение к Гамлету, но знаете, как? Одна краска, другая, ну, максимум четыре – привносятся из Гамлета, а в самом Гамлете их бесконечное количество, я еще их не все открыл. И может быть, и не открою.

— Но вот, например, в Вашем Треплеве тоже очень много красок.

— Кстати, в Треплеве тоже от Гамлета есть... Я даже цитирую из спектакля Штайна, из "Гамлета".

— Что же Вы цитируете?

— После ухода отца у моего Гамлета наступает спазм в головном мозге. И позже, несколько раз во время спектакля, причем в самые ответственные моменты, когда этот спазм повторяется, я стискиваю голову руками. Этот жест я специально взял в "Чайку", увидев намек на подобное же состояние и у чеховского Треплева. Помните, когда он говорит, что у него в мозгу гвоздь... Этот гвоздь – такой мой привет от Гамлета, поскольку Треплев на самом деле очень похож на него, например в сцене с матерью. Но похож по-своему, по-русски, что ли.

— Играя Гамлета, Вы импровизируете на саксофоне?

— Нет, я могу импровизировать только в данной партитуре. Относительно, конечно.

— Перед спектаклем Вы репетируете, повторяете мелодию на саксофоне?

— А как же? Обязательно.

— Сами или с педагогом?

— У меня есть педагог, но сейчас я могу уже один играть. К сожалению, у меня нет времени поосновательнее заняться саксофоном, хотя мне это понравилось.

— В "Гамлете" у Вас сейчас две "матери", две Гертруды – Татьяна Догилева и Ирина Купченко?

— Нет, Татьяна Догилева сыграла всего один раз: когда мы поехали на гастроли в Челябинск, она выручила нас.

— С Татьяной Догилевой спектакль звучал по-иному?

— Конечно. Для меня Ирина Купченко это... как сказать... С Ириной Петровной трагедия Гамлета была в том, что мать, которую он боготворил, вдруг изменила... Мать, святое для него существо, вдруг совершила безнравственный поступок. С Татьяной Догилевой было другое, потому что она мать-друг, и друг близкий. Мы с ней с полуслова друг друга понимали. И разрыв был в дружбе, настоящей, крепкой.

— "Орестея" того же Петера Штайна, в которой Вы участвовали, шла семь часов. Это очень тяжелое испытание для актера?

— Конечно, это и для зрителя, и для артиста тяжело, но это испытание было оправдано неким эффектом: время становилось общим и для актеров, и для зрителей. Эти семь часов мы вместе проживали и вместе старели. Было вот такое совпадение времени на сцене и времени в жизни.

— Это по смыслу было оправдано или в этом виден некий художественный изыск?

— Поскольку Штайн не шутит с древнегреческой трагедией, поскольку он этим материалом владеет и очень подробно его изучал, то постановка не могла уложиться в полтора или два часа, а длилась столько, сколько ему было нужно.

— Евгений, Ваше творчество с первых ролей производит впечатление нравственно и физически здорового в самых хороших традициях русского искусства. И вдруг у Вас наметилась какая-то линия персонажей болезненных – Ван Гог, Иван Карамазов, теперь Вы снялись в фильме Валерия Фокина "Превращение" по рассказу Кафки. Почему у Вас возник интерес к таким человеческим характерам, изломанным, даже клиническим?

— Ну, во-первых, абсолютно здоровых людей, по-моему, не бывает. Даже Олег Павлович Табаков, который говорит про себя, что у него комплекс полноценности, – все равно это комплекс, и я его комплексом всегда безумно восхищаюсь. Но гораздо увлекательнее изучать человека с каким-то не всегда видимым дном, и так получается, может быть даже не специально, что в последнее время мне предлагают роли героев с психикой надломленной, больной. Я очень люблю покопаться в психологии героя и думаю, что это самое интересное для артиста.

— Замечательный спектакль Валерия Фокина "Превращение" с Константином Райкиным в роли Грегора Замзы в театре "Сатирикон" многие видели. И вот новость: Вы снялись в главной роли в фильме Фокина на этот же сюжет Кафки. Но как-то трудно представить эту историю в кино.

— Съемки закончились, и я еще не видел, как это выглядит на экране. В этом фильме Фокин применил ход театральный, хотя там будут элементы компьютерных спецэффектов, незначительных, небольших, не потому, что не было денег, а потому, что не в этом дело, эта история о другом. Как это будет в итоге на экране, я не знаю, но ход – наглый. Надо сказать, он убедил всю съемочную группу, потому что вначале они очень осторожно относились, в частности, к моему исполнению, но потом настолько прониклись этим, что помогали кто чем мог, даже советами, каждый включился, каждый начал фантазировать. Валерий Фокин в этом смысле абсолютно влюбил всех в свою идею.

— В роли Ван Гога Вы почти полтора часа молчите, но приковываете внимание зала. Публика смотрит на Вас не отрываясь. В чем тут секрет притягательности? И что Вы хотите сказать этой ролью, этой ужасной судьбой художника?

— Я ничего никому сказать своими работами не хочу. Это откровение прежде всего с самим собой. В этом спектакле-этюде нам с режиссером было интересно, как у гения происходит творческий процесс. Как сказал один замечательный артист, посмотрев наш спектакль: "Такое впечатление, что Вы открутили черепную коробку и можно посмотреть, как рождается идея у творческого человека". То-есть понять, откуда этот импульс приходит, как он развивается. А у Ван Гога все усугубляется болезнью. Творчество Ван Гога – это в чем-то разрушающая стихия. Разрушающее начало безусловно свойственно художникам. В чем-то оно созидательное, но в чем-то и разрушительное, в частности и по отношению к себе самому. Поэтому посмотреть в замочную скважину и понаблюдать, что в "мозжечке" художника, было любопытно.

— Кажется, для убедительности Вы посещали психиатрическую больницу? Это действительно нужно было?

— Мы там были вместе с Валерием Владимировичем перед "Ван Гогом". В этом посещении не было такого прямого эффекта: ах, увидел! вот персонаж, которого я играю! Нет, посещение помогло какой-то дополнительной информацией и, безусловно, атмосферой. Я, например, узнал, что душевнобольные люди иногда сидят в состоянии комы до шести месяцев, в одной позе, сосредоточившись на одной точке. Вот это вошло в начало спектакля. Было важно найти состояние такой абсолютно мертвой оболочки, внутри которой происходит невидимая, безумно интенсивная жизнь... Там такие страсти могут происходить, а внешне это никак не выражается. Вообще минимум выразительных средств на сцене – это меня очень интересовало в "Еще Ван Гоге...".

— Ради роли Ивана Карамазова в "Современнике" Вы отказались от съемок в каком-то зарубежном фильме?

— Я должен был играть в фильме французского режиссера Иоланды Зоберман главную роль, боксера, эмигранта. Я уже приступил к изучению языка, учился боксу, но контракта еще, к счастью, не заключил, поэтому, когда Валерий Фокин позвонил мне в Париж, я все бросил и вылетел в Москву, чтобы репетировать в "Карамазовых". Короче говоря, Достоевский перевесил все.

— В "Борисе Годунове" у Вас есть потрясающие эпизоды, например, перед жителями Кракова – с микрофоном, с прилизанными мокрыми волосами – или у фонтана с Мариной – Ириной Гриневой. Как возникают такие мизансцены, которые надолго остаются в памяти зрителей?

— Все по-разному. С фонтаном... Мы долго эту сцену репетировали, и почти до самых финальных прогонов она у нас не складывалась, не склеивалась. Она меня очень беспокоила, эта сцена. Но потом вдруг какой-то как щелчок случился, и все произошло – значит, мы в правильном русле работали. Для сцены Кракова Деклан Доннеллан придумал форму такого телевизионного шоу. Этот прием достаточно известен на Западе, но тут, в контексте трагедии Пушкина, мне показалось, что это очень интересно и точно. Поэтому я сразу ринулся в эти обстоятельства.

— С Доннелланом было интересно работать?

— Это были очень необычные репетиции, меня очень раздражал его способ работы. Он говорил: "Покажите мне сцену у фонтана в трех вариантах" – и уходил. Потом возвращался, и мы должны были показать ему три варианта, а он выбирал. Нас охватила паника. Такой метод требовал круглосуточной самостоятельной работы, к которой мы не привыкли. Тяжелый, но, как оказалось, нужный опыт: не ждать пассивно, что скажет или покажет режиссер, а самим приносить материал, из которого Деклан выбирал то, что ему нужно.

— Доннеллан знает русский или Вы работали с переводчиком?

— У нас была очень хорошая переводчица, Дина Додина.

— Евгений, Вы с этим спектаклем чуть ли не полмира объездили. Как иностранная публика принимала трагедию Пушкина?

— Очень хорошо. Это триумф прежде всего Пушкина. Безусловно, кто-то там его открывал для себя, а кто-то уже знал и пришел посмотреть на русских, играющих Пушкина. Но думаю, дело еще и в том, что эту историю, нам до боли понятную, Деклан очень хорошо упаковал – по-западному, что называется. С его стороны, очень сильный ход, потому что если эту драматическую историю еще утяжелить (что в основном делают наши режиссеры, когда начинают копать историю, считая, впрочем, может быть и справедливо, что без этого нельзя поставить Пушкина), – она становится абсолютно не театральной. В чем и обвиняли всегда Пушкина: что он написал для чтения, а не для театра. Так вот Деклан – для меня впервые, я такого не видел – из этой истории сделал вот такой... стремительный рассказ... Плюс русская школа переживания. Это не значит, что постановка легковесная, нет, – но для зрителя она стала более понятной и близкой.

— Евгений, когда Вы работаете над ролью, Вы отталкиваетесь от внешнего и идете к психологии персонажа или от внутреннего к внешнему, как учил Станиславский?

— Вы знаете, Станиславский и Михаил Чехов в Берлине с пяти вечера и до утра сидели в ресторане и пытались ответить на этот вопрос. Представляете, если эти два гения сидели всю ночь, то они о чем-то говорили и у каждого были свои аргументы, но, так и не решив эту проблему, они разошлись. Эта проблема – она извечная. Потому что все зависит даже неизвестно от чего: от материала, от конкретного случая, от конкретного человека... У меня это в разных ролях по-разному.

— Вы играете в основном главные роли. А если бы Вам предложили маленькую роль, Вы бы не отказались?

— Недавно снялся у Андрея Кончаловского, сыграл маленькую роль в фильме "Дом дураков". Меня это заинтересовало, потому что там есть что играть. Там за короткий период происходят насыщенные события и есть очень откровенная сцена у героя... Когда есть что играть – почему нет?

— Вы поддерживаете отношения с Саратовом, своей родиной? Помогаете местным театрам?

— Помогать трудно. Я туда привожу почти все свои фильмы и пытаюсь организовать их премьеры. Я привез туда "Гамлета". Показать "Бориса Годунова" не получилось, это дорогостоящий проект. Надо сказать, мне помог губернатор Дмитрий Аяцков. Потом там живут мои родственники и моя учительница, у которой я учился в театральном училище. Это великая актриса и замечательный педагог Валентина Александровна Ермакова. Могу назвать Галину Тюнину из Мастерской Петра Фоменко, которая тоже у нее училась.

— Вы входите в жюри по присуждению премий Фонда Станиславского. Вы с ответственностью к этому относитесь или это формальность?

— Нет, ко всему, в чем участвую, я пытаюсь относиться серьезно.

— Вы там отстаиваете свое мнение?

— А как же! Я первый раз вхожу в такое жюри. Были сомнения: имею ли я право судить своих коллег? Да и объективным до конца быть невозможно. Но мне было достаточно интересно. А поскольку в жюри вошли выдающиеся люди, мне было интересно узнать их точку зрения, поспорить с ними. Не знаю, как решается присуждение премий в других фондах, но здесь меня удивила независимость каждого. То-есть, какой-то договоренности – "давайте дадим тому-то или тому-то" – такого не было. Все было настолько по-настоящему, что мне понравилось. Это правда. Споры шли до самого конца, спорили за пять минут до объявления имен лауреатов.

— Евгений, успеваете следить за литературой или хотя бы что-то почитать?

— В основном читаю то, что связано с материалом, который мне предлагают, и вокруг него, то-есть прежде всего с работой. Что касается литературы, прочитал мемуары Юсупова, когда был в Праге на съемках, и один роман Акунина.