Евгения Миронова уже неловко спрашивать о его фамилии. Если кто еще не знает, к "тому самому Миронову" он не имеет никакого отношения. Просто однофамилец. И просто талантливый актер. В свои неполные тридцать три Евгений – заслуженный артист России, лауреат Государственной премии, лучший актер года (1996); он снимается в кино, играет в театре, работает за границей, его любят, узнают на улицах. С ним легко и интересно разговаривать. О его профессии.

— Осознание своего призвания ко всем приходит по-разному. Когда Вы поняли, что будете актером?

— Я не помню такого момента, чтобы вдруг я понял: вот оно, мое призвание. Я вообще никем не мечтал стать – ни милиционером, ни космонавтом... Но родители занимались самодеятельностью, и их рассказы подействовали на меня. Мама сыграла один раз какую-то почтальоншу в военном самодеятельном спектакле и рассказывала, как открывался занавес, как она читала чье-то письмо и как при этом рыдала. Больше я ничего и не запомнил, но вот эта картинка – тайна театра, занавеса – так на меня подействовала, что у меня никаких других целей уже не было. Что ужасно.

— Почему же ужасно?

— Потому что жизнь прекрасна и удивительна, а я вбурился в одно и занимаюсь только одним. С самого-самого детства. Все остальное только подчинено главному, но эта профессия тем и интересна, что включает в себя столько миров, характеров, времен и всего прочего. Мало того, я много поездил по миру с этой профессией... Я вообще очень люблю ездить, я, может, стал бы путешественником, если бы у меня был дядя Рокфеллер, но вот не сложилось. С детства в школе ставил спектакли, меня это очень интересовало, пьесы писал какие-то...

— То-есть, сейчас за голову Вы не хватаетесь и не жалеете о выбранной профессии?

— В минуты отчаяния – хватаюсь.

— А с чем могут быть связаны такие минуты отчаяния?

— С непониманием. Как в профессии, так и в жизни.

— Когда режиссер и актер не находят общего языка, это понятно, а что происходит, когда актера не понимает зритель?

— Есть такие спектакли, где на поклонах у нас настоящее шоу. Мы выходим, и все стоят на ушах, визг, крик, что, не скрою, приятно. А на премьере "Ван Гога" я почувствовал: что-то случилось со зрителями. Они как-то странно реагировали, почти не хлопали, по не уходили, а сидели молча, как загипнотизированные, а мы кланялись и сами не понимали, что сделали. И такой прием для меня также важен. Вообще настоящие театралы меня удивляют. Приходят в плохую погоду, зимой, когда 30 градусов мороза... Это здорово, я восхищаюсь такими зрителями. Я бы сам никогда в жизни не пошел.

— Вы готовы к неожиданным поворотам в Вашей жизни?

— С какого-то момента у меня вдруг начался период поиска. К тому времени я уже израсходовал то, что заложили природа и мама с папой. Попользовали мою внешность, качества какие-то, а потом я оказался пустой, как барабан. Пришлось набирать, и я ушел и поиск. Ушел с режиссером Валерием Фокиным. Он очень смелый человек, я поражаюсь каждый раз тому, как он не боится оступиться. Можно же идти по проторенной дороге, многие это делают, и все хорошо. И волки сыты, и овцы целы... А он повел меня куда-то в неизведанное, и я благодарен ему за это. В результате этих путешествий появились Карамазов, Ван Гог, еще несколько спектаклей.

— Ваш Ван Гог стал настоящим событием для театральной Москвы. И не только для нее.

— Это был чистый эксперимент, спектакль, где я почти не говорю ни одного слова, И мне было так интересно заниматься своей внутренней жизнью, но интересно ли на это было смотреть? Там такая миллиметрическая внутренняя работа, и, что очень важно, там ничего нельзя играть. Такая форма у этой постановки – нельзя играть, нельзя врать. Однажды после спектакля ко мне пришел за кулисы артист и сказал: "Такое ощущение, что Вы у гения сняли черепную коробку, и я могу посмотреть, как же он сочиняет, как он думает, то-есть, сам творческий процесс". Это безумно интересно, потому что это непознанное, этого ни в книгах, ни в письмах не найти. И оно стоило того, стоило всех критических выпадов.

— Вас обижает, когда пишут неприятные вещи, или Вы философски относитесь к критике?

— Обижает. Сейчас я научился спокойнее относиться, а было дело, мы рыдали с Таней Догилевой и Леной Майоровой после выпадов на "Орестею" Штайна. Потому что было так обидно за колоссальный труд, который мы подняли! Конечно, мы были не на самой высоте – мы не успели многое сделать, но ведь была попытка! Мы же попробовали! Кто сейчас играет Эсхила, кто играет такие спектакли? Вообще настоящий критик должен помогать – мы делаем общее дело, в конце-концов, им же платят деньги. Белинский сказал очень важную вещь: у критика должно быть два качества. Первое – чувство меры, вкус и второе – чувство, способность непосредственно смотреть на то, что ты видишь. Немногие умеют это делать.

— Вы поэтому практически не даете интервью?

— Я перестал давать интервью, потому что не вижу в этом никакого смысла. Сегодня почитать прессу – это как чипсы или попкорн утром пожевать. И я не хочу, чтобы мою судьбу за завтраком читали. Обычно ведь это не разбор спектакля или фильма, а какое-то вранье эпатирующее. Эпатаж, конечно, привлекает, но потом эти уколы уже не вызывают реакции у зрителей. Наступает привыкание, надо что-то другое. А что другое? Человеческая природа на самом деле не так безмерна, все уже было. Мне очень понравилась история о Рихтере, который знаете как давал интервью? Письменно. Потому что он хотел честно ответить на вопрос. И это правильно, если я хочу ответить честно, мне надо подумать.

— У Вас брали интервью на Западе?

— Да, но там за это деньги платят.

— Но и там, и здесь журналистов интересует одно и то же?

— Одно и то же. Просто там подразделяются издания. Есть жареные, а есть очень серьезные и популярные. У нас такого нет, где угодно можно прочитать пошлые вещи. Остается бороться с этим, не читать, не покупать. Я не покупаю некоторые издания или не смотрю некоторые каналы – выключаю. Это моя такая личная форма протеста.

— Можете ли Вы простить блестящему актеру то, что он в жизни, например, нехороший человек?

— Я думаю, по большому счету, для сцены это неважно. Там можно все простить, а закончился спектакль – опять вспомнить.

— Правда ли, что, в отличие от зрителя или критика, себя обмануть практически невозможно?

— Очень важно доверять самому себе, а для этого надо себя уважать. Это непросто. И когда у тебя есть уже собственный стержень, ты точно понимаешь кто, что и почему тебе говорит. Так что, я думаю, меня обмануть уже трудно, хотя... "я сам обманываться рад". Это иногда приятно.

— У Вас когда-нибудь было ощущение полного провала?

— Был случай, когда мне все говорили – провал полнейший. А речь шла об одной из моих самых популярных картин – фильме "Мусульманин". Когда он снимался, у меня было ощущение, что я никогда такого еще не делал и что такой картины еще не было. А после премьеры некоторые мои коллеги, не стесняясь, говорили: "Ну и что ты, бедненький, там делаешь? Молчишь, только и всего!" А я думал: "Как же они не понимают! Это же самое интересное – молчание в кадре. На этом многие артисты проверяются!" Но бывало, конечно, и наоборот. Хотя ни за одну работу мне не стыдно.

— Вы наверняка от многих работ отказывались?

— Поэтому и не стыжусь. Табаков мне сказал однажды: "Знаешь, за что мне платят деньги? За то, что когда-то я не сделал". Мне кажется, это очень верно.

— Происходили ли в Вашей жизни какие-то события, которые сильно на Вас повлияли?

— Да, конечно. Но у меня это неразрывно связано с профессией. Разделить невозможно. Например, я сидел однажды в Париже, в квартире Маяковского, напротив была дверь министра культуры Франции. Сняли для меня двухэтажные апартаменты недалеко от Люксембургского сада, представляете себе?.. И я должен был жить там два месяца, более того, я мог вызвать к себе кого угодно, родителей, друзей. Должен был учить французский и после этого четыре месяца сниматься – в Париже и Португалии.

— Сон какой-то...

— Да нет, это был не сон. Если бы Вы видели режиссера, у которой я должен был сниматься, и сценарий, то эта квартира показалась бы лефортовской камерой. Извините за цинизм, но я в ужасе был, думал, вот это, значит, и есть прорыв на Запад. Так сидел и скулил, и вдруг раздается, как по щучьему велению, телефонный звонок, звонит режиссер из Москвы и говорит: "Если еще не поздно..." И уже на следующее утро я летел в самолете Париж-Москва и был уверен, что поступаю правильно. И это не в похвалу мне. Думаю, если бы это случилось сегодня, я бы, наверное, остался в Париже.

— Получается, что у успешного артиста, помимо таланта, еще должно быть и это умение предвидеть свой шанс?

— У меня такое было несколько раз в жизни – я видел перед собой шанс. Видел, как он висит прямо передо мной. Но эту способность можно потерять. Это похоже на проверку – она дается только в том случае, если человек понимает, как этим воспользоваться. Второго раза может и не быть. Тогда, в Париже, продюсер, понимая, что я на грани, все время сулил мне золотые горы, говорил: "Каннская лестница, твой портрет" – на некоторое время это спасало, но в результате не спасло. Картина та, кстати, не вышла...

— Существует ли расплата за успех?

— Успех всегда относителен, а после серьезной работы всегда наступает вакуум. Вот сейчас, после Гамлета, я два месяца не могу ничего делать. Конечно, играю спектакли, но у меня депрессия. Не делаю ничего нового, просто не могу сейчас.

— Когда к Вам пришла популярность, изменилось ли что-то в Вашей жизни?

— Мне говорят, что я изменился, но я же не вижу себя со стороны. Я пережил момент, когда был взлет, а сейчас сам смотрю на вновь взлетающих, вижу глупости, которые они совершают, и узнаю себя в них. Я в свое время столько ерунды наговорил в интервью, мне сейчас за это так стыдно! Я думаю: ну как же со мной здороваются люди, которым я говорил глупости полнейшие? А все для того, чтобы обратить на себя внимание. После фильма "Любовь" посыпались призы-награды – и международные, и наши, и все пошло-поехало... Тот период – года два – конечно, отразился на мозгах. Это были медные трубы, серьезный этап в жизни. Так что я сейчас и не даю интервью, чтобы не наговорить всяких глупостей. И хочу, чтобы обо мне судили прежде всего по моим работам.

— По-вашему, "артист" и "эгоист" – близкие понятия?

— Марлон Брандо как-то сказал, что актер – это человек, который не слушает, когда говорят не про него. Другой гений – Бродский – говорил, что недостаток эгоизма есть недостаток таланта. А мне кажется, что это качество, конечно, необходимо в нашей профессии, но в разумных пределах и для разумных целей.

— Есть ли у Вас сейчас мечта?

— Планировать так скучно! Я интуитивный человек, я не знаю, что там будет завтра. Но, с другой стороны, я человек реальный и точно знаю, что бы мне хотелось сделать в ближайшее время. Но ориентиры ставить ужасно не люблю, это убивает что-то очень важное.

— Профессия и жизнь, как Вы говорите, у Вас очень связаны. Не настолько ли это тесная связь, что уже не разобрать, где жизнь, а где работа?

— Вы знаете, у меня сейчас переходный период, через год – возраст Христа. Я бы не сказал, что это кризис 30-летних. Просто, с одной стороны, это подытоживание уже сделанного, а с другой – шаг в бездну. Я не знаю, что дальше, я только вхожу в какие-то неведанные пространства. Если профессия и жизнь так связались, что их не расцепить, что же делать... Я иногда очень завидую людям, которые могут их разъединить, есть тому примеры, но для меня это невозможно. Но я не знаю, к чему я приду, мне самому интересно.